В буржуазно — дворянском пушкиноведении эта схема служила для реакционного истолкования идейно — творческого пути Пушкина. Например, профессор А. И. Незеленов рассматривал пушкинский романтизм как полосу «ошибок юности», «политических увлечений» и фантастических упований. Незеленов пытался опереться, в частности, на следующие строки из шестой главы «Евгения Онегина»:
Так, полдень мой настал, и нужноМне в том сознаться, вижу я.Но так и быть: простимся дружно,О юность легкая моя!Благодарю за наслажденья,За грусть, за милые мученья,За шум, за бури, за пиры,За все, за все твои дары;Благодарю тебя. Тобою,Среди тревог и в тишине,Я насладился… и вполне;Довольно! С ясною душоюПускаюсь ныне в новый путьОт жизни прошлой отдохнуть.(136)
Эти строки Незеленов рассматривал как декларацию Пушкина о «конце юности» и «начале новой жизни», в которую поэта умчал… присланный Николаем I в Михайловское фельдъегерь.[175] А. И. Незеленов при этом считал как бы несуществующими строки из той же шестой главы «Евгения Онегина», которые являютсн продолжением приведенных выше и прбтиворечат его абсолютно неверной и убогой концепции:
Дай оглянусь. Простите ж, сени,Где дни мои текли в глуши,Исполненны страстей и лениИ снов задумчивой души.А ты, младое вдохновенье,Волнуй мое воображенье,Дремоту сердца оживляй,В мой угол чаще прилетай,Не дай остыть душе поэта,Ожесточиться, очерстветь.И наконец окаменетьВ мертвящем упоеньи света,В сем омуте, где с вами яКупаюсь, милые друзья!(136–137)
Советское литературоведение разоблачило лживость схемы политической биографии Пушкина, сочиненную Незеленовым и его последователями. Но трактовку эволюции пушкинского творчества как полного отречения от идейного содержания романтизма «южных поэм» можно встретить в ряде исследований и статей (преимущественно вульгарно-социологического направления). Кроме того, при анализе соотношения «романтического» и «реалистического» периодов творчества Пушкина не расчленяются понятия эстетического идеала и художественного метода: при всей взаимосвязи того и другого в эволюции каждого из них имеется своя закономерность. Идейно — эстетическое содержание «южных поэм» порождено не отрешенностью от жизни, а самой действительностью, оно связано с освободительным движением и поэтому сыграло огромную роль в борьбе с феодально — крепостнической идеологией и эстетикой старого общества. Именно потому эти поэмы сохранили непроходящую идейную и эстетическую ценность. Преодоление Пушкиным в дальнейшем своем развитии романтизма как художественного метода не означает, что он не удержал и не углубил ценные элементы романтизма. Сложность этого процесса, в котором содержалось не только отрицание, но и преемственность разных этапов творческого развития, не следует преуменьшать.
Решительная смена Пушкиным при переходе к реализму одного эстетического идеала совершенно другим, обычно доказывается в литературоведческих работах лирическими признаниями самого Пушкина, заимствованными из «Евгения Онегина». В качестве наиболее распространенного доказательства разрыва Пушкина с прошлым и с идеалами «романтической юности» приводится обычно лирическое отступление, которое содержится в «Отрывках из путешествия Онегина». Необходимо разобраться в его действительном смысле.
Начинается оно с воспоминаний о вдохновенной поре юных поэм, поре упоения могучей красотой гордой природы Крыма и Кавказа, поре могучих стремлений и порывов мятежной души:
Прекрасны вы, брега Тавриды,Когда вас видишь с корабля,При свете утренней Киприды,Как вас впервой увидел я;Вы мне предстали в блеске брачном:На небе синем и прозрачномСияли груды ваших гор,Долин, деревьев, сел узорРазостлан был передо мноюА там, меж хижинок татар…Какой во мне проснулся жар!Какой волшебною тоскоюСтеснялась пламенная грудь!Но, Муза! прошлое забудь.(199–200)
Эти строки проникнуты такой любовью к прошлому, пробудившему «жар» в душе поэта, таким сильным ощущением очарования жизни, родившей «волшебную тоску» («тоску» в смысле стремлений, упований), что нельзя не почувствовать горечь, боль последних слов, которыми резко обрываются воспоминания: «Но, Муза! прошлое забудь». Таким же ощущением прошлого проникнуто и лирическое отступление в начале восьмой главы, которое носит уже непосредственно политический характер: здесь Пушкин говорит о своей жизни до изгнания, о круге вольнолюбивых друзей, от которых поэт был насильственно оторван ссылкой. Вспоминая об этом времени, Пушкин пишет:
Я Музу резвую привелНа шум пиров и буйных споров,Грозы полуночных дозоров;И к ним в безумные пирыОна несла свои дарыИ как Вакханочка резвилась,За чашей пола для гостей,И молодежь минувших днейЗа нею буйно волочилась —А я гордился меж друзейПодругой ветреной моей.(166)
Эти строки писались в годы свирепой реакции, последовавшей после ликвидации декабрьского восстания, и поэтому совершенно понятно, кого Пушкин имел в виду, вспоминая «молодежь минувших дней», молодежь, увенчанную «буйными спорами» и его стихами, теми стихами, за которые он поплатился ссылкой. В десятой главе «Евгения Онегина» прямо сказано об этих спорах, о сходках «за чашею вина» (ср. выше слова пушкинской музы: «За чашей пела для гостей»), где «читал свои Ноэли Пушкин» (523, 524). Не имея возможности говорить об этом открыто в подцензурной восьмой главе, Пушкин тем не менее, вслед за воспоминаниями о Петербурге декабристской поры, всё же переходит к воспоминаниям о своей ссылке на юг. Поэт оказался насильно вырванным из среды вольнолюбивых друзей:
Но я отстал от их союзаИ вдаль бежал…(166)
В беловой рукописи о постигшей Пушкина каре было сказано более прозрачно:
Но Рок мне бросил взоры гневаИ вдаль занес.(166)
Будучи вынужденным ослабить эти «крамольные», с точки зрения цензуры, стихи, Пушкин дальше говорит о своей музе, сопровождавшей его в изгнании, услаждавшей его путь «Волшебством тайного рассказа» (166). В этих воспоминаниях отражены те же чувства, что и в лирической исповеди «Отрывков из путешествия Онегина».
Но вернемся к этой исповеди. После полного печали обращения к музе («прошлое забудь») следует:
Какие б чувства ни таилисьТогда во мне — теперь их нет:Они прошли иль изменились…Мир вам, тревоги прошлых лет!В ту пору мне казались нужныПустыни, волн края жемчужны,И моря шум, и груды скал,И гордой девы идеал,И безыменные страданья…Другие дни, другие сны;Смирились вы, моей весныВысокопарные мечтанья,И в поэтический бокал Воды я много подмешал.(200)
Эти строки написаны в годы, когда Пушкин преодолел романтическую художественную систему (слова «безыменные страданья» в этом смысле весьма выразительны), когда содержание его творчества неизмеримо расширилось, когда им были реалистически изображены разнообразные социальные и психологические типы: по сравнению с новым этапом творческой биографии, та пора, когда идеалом поэта была «гордая дева» ро мантических поэм, казалась давно пройденной ступенью. Но не все чувства той поры «прошли»: они также «изменились». И это изменение не коснулось самого дорогого, того, о чем он говорил выше: идеалов свободы, поэзии, творчества, возвышенных стремлений, по — прежнему дорогих, но принявших иную форму, иное, более глубокое, более близкое действительности, более близкое народной жизни содержание. Смирились «высокопарные мечтанья», а не «мечтанья» вообще. Высокая поэзия открылась поэту не только в гордой природе юга (прелесть ее Пушкина всегда захватывала, — достаточно напомнить о его романтических стихотворениях 1829 года — «Кавказ», «Обвал», «Монастырь на Казбеке»), а прежде всего в жизни народа, в русской природе, в деревенской России. Те критики и литературоведы, которые понимают слова Пушкина о прощении с идеалами прошлого и о «смирении» буквально, совершенно всерьез толкуют как его декларацию также и следующее признание:
Мой идеал теперь — хозяйка,Мои желания — покой,Да щей горшок, да сам большой.(201)
При этом совершенно упускается из виду один из принципов композиции «Евгения Онегина»: постоянное переключение повествования из серьезной тональности в ироническую. Если считать, что Пушкин всерьез считал своим идеалом «покой» и, отрекаясь от мятежных мечтаний в пользу «смирения», символизировал свой новый идеал в словах «щей горшок», то с таким же успехом можно принимать всерьез и такие, высказанные в романе сентенции, как «Любите самого себя» (82) или восхваление Зарецкого как «истинного мудреца», который, «от бурь укрывшись»,
