лежал первый снег… На первом снегу стоял Доменико, наклонился, коснулся вспотевшими пальцами — холодил так приятно, приложил горсть ко лбу… Набрал еще горсть, сбил в комок… Оглядел, попробовал вытянуть — распался комок, рассыпался снегом в ладони. Вновь слепил и стиснул с боков в кулаке, пригладил большим пальцем фигурку, приминая, поправил и расправил ладонь — нет, нескладной, нелепой была эта снежная женщина… Холодная, тусклая, не светила, не грела… Что-то вспомнилось, снова нагнулся…
— Я вам не пострел… и попрошу!.. — вознегодовал Дуилио. — Не только поступки, и слова надо выбирать!
— Ладно, Дуилио, не сердись, я же по-доброму сказал, мой сладкий, любезный, любимый, родной, благородный, дрянной, разумный, добрый, положительный…
— Кто дрянной?! Посмотрите-ка на него! — Дуилио вскочил. — Я! Я!.. Не уносите стакан с родника!.. Где мой плащ!
— Ладно, Дуилио, не кипятись. Восемь слов из девяти были приятными, одно примешалось обидное — дрянной, ну ошибся, что за беда.
— Он ошибся, сеньор Дуилио, ошибся, что особенного, извините его, простите великодушно, он мне такой чудесный подарок преподнес, — умиротворяюще вмешалась тетушка Ариадна и добавила, думая о своем: — Эх, не то что он, случалось, и Васко ошибался… по вечерам.
— А предмет моей мечты никогда не ошибается, — шепнула Кончетина Сильвии, — потому что он непосредственный.
Опустившись на корточки, Доменико разрыл снег: что-то искал озябшими пальцами… Всю кисть запустил в снег, но желаемого не достиг, засучил рукав и добрался наконец, нащупал под снегом твердое, мерзлое… Поскреб пальцами, ссаднил их… Снял с себя пояс и большой серебряной пряжкой ковырнул землю еще и еще… Медленно встал, распрямился с землею в руке. Однако твердой была, и он размочил ее — зажал с ней в ладонях свою снежную женщину, кривую, нескладную. Закапали серые капли, пятная снег, а в ладони размокла земля, размякла и, зажатая в ней, потеплела как будто…
— Извините, сеньор Дуилио, но я хотел бы заметить… Вы всегда указываете, каким следует быть мужчине, но вы никогда не высказывались о женщине, никогда не говорили, какова настоящая, истинная женщина.
— Вы слышали?! Вы слышали, что он сказал? — Дуилио негодующе огляделся. — Вы только подумайте! Разве не я рассказывал вам скорбную историю о бесподобной, безупречной женщине, великодушно оставившей мужа в целях благополучия того же мужа?..
— Так это ведь ложь, сеньор Дуилио, не обижайтесь, но…
— Как так ложь?! — взорвался Дуилио. — Выходит, лжец я? Где мои…
— Хорошо, хорошо, успокойся, — примирительно сказал Александро. — Успокойся и скажи, просвети, что должно быть прекрасным в женщине.
— В женщине? — Дуилио погрузился в мысли и изрек: — У женщины три вещи должны быть хорошими: характер, лицо и руконогое тулово.
— Что ж ты именно теперь поскупился на слова? — огорчился Александро. — Хотя и верно все, конечно.
Горсть влажной земли держал Доменико, напитанную снегом, намокшую, теплую… Размял и скатал ее грязными пальцами и сначала вылепил тело — неприглядным получилось, нелепым, потом приделал ей толстые ноги, округлил затем плечи, огладил, выдавил два бугорочка — из глины женщину ваял Доменико… Круто выгнул ей бедра, осторожно приладил руки-обрубки, головку, сгладил неровности, придал ей, сколько мог, красоты и поднял, ухватил ее бережно тремя пальцами — большим, указательным, средним — и оглядел… И в этой нелепой, кривой, неказистой было что-то влекущее, а Тереза — женщина, настоящая…
— В таком случае, будьте любезны, попытайтесь сами! Обратите внимание — я обращаюсь к нему на «вы»! — призвал общество в свидетели Дуилио.
— Мне попытаться? — обрадовался Александро. — Попытаться описать настоящую женщину?
— Да, да. Мы слушаем вас…
— У настоящей женщины… — Александро задумчиво улыбался. — У истинной, подлинной женщины… Начну с ее появления, хорошо? Настоящая женщина ступает бесшумно… безотчетно, конечно, появляется незаметно…
С глиняной женщиной в руке Доменико, все взирал на окно и молил: «Ну открой же, открой…», молил, не отрывая глаз от зеленой шторы, и тут плеча его легонько коснулись. Обернулся и, смутившись, смешавшись, торопливо упрятал фигурку в ладони и стиснул так сильно, что между пальцами выдавил глину, — перед ним стояла Тереза, настоящая женщина, но сейчас — без улыбки, чуть откинув голову, сощурив глаза. Тереза пристально смотрела на него.
Вечерело.
— А когда появится, — едва слышно говорил Александро, — когда появится и взглянет, сразу даст понять тебе что-то… Настоящая женщина, даже безмолвная, всегда высказывает, выражает что-либо.
— Это как же?
— Даже если посмотришь на нее сзади, все равно сумеешь понять ее — в подлинной женщине все выразительно, говорят ее руки, плечи, затылок, спина…
— Что говорят?..
— То, чего тебе не понять… А уж если лицом повернется… о, тогда…
Вечерело, и спокойно смотрели на него темные зеленые глаза. В руках ее было лекарство — тоже зеленое, темное, цвета глаз… Внезапно, не сводя с него взгляда, обошла окаменевшего Доменико неслышно, неторопливо. И снова стала лицом к нему, задумчивая, прямая, и заглянула в глаза глубоко, в самую глубь, испугалась, смешалась, шагнула ко входу. Поднялась по трем невысоким ступеням, тронула ручку… обернулась, снова глянула, но по-иному, совсем по-иному… Оробела, казалась испуганной и все же просила войти за ней следом… Оробела — и эта минута настала…
— Истинная женщина все умеет сказать глазами, Дуилио, мой благоречивый сеньор. Все даст понять глазами, и прежде всего — нужен ли ты ей…
И распахнутой настежь оставила дверь. И внутри была лестница, узкокрутая, исчезала во тьме… Потянулась рукой к фонарю — занесла над собой, а рукою, державшей лекарство, подхватила подол у колена, подобрала мизинцем. По высоким ступеням напряженно, чуть боком поднималась Тереза, поднималась вверх женщина, и фонарь колыхался в руке ее мерно, а за ней в бледном свете, обливая ступени, изгибаясь покорно, темной, мягкой волною извивалась накидка, на стене же повторялось таинственно все — тень ее трепетала, гибкая, тонкая, как Тереза сама. Доменико припомнил ее взгляд — оробелый — и вмиг одолел три ступени и вскинул глаза: обернувшись к нему, смотрела Тереза, но лица ее не было видно, и он растерялся, не знал — подниматься ли дальше по лестнице, мучительно-трудной, иль бежать без оглядки. Поняла его женщина — осветила лицо фонарем, и Доменико сразу заметил — по-иному, по-новому, озорно и разбойно, улыбалась Тереза. Быстро взошла по последним ступеням, опустила фонарь возле лестницы на пол. Доменико забрался по уступчиво мягким ступеням и, во мрак погруженный, выплыл на свет. Взял свободной рукою фонарь — другая все так же сжимала смятую женщину-глину — и осмотрелся, потянул носом воздух. В дальнем углу длинной комнаты смутно темнела женщина, Тереза.
— И тени лица… — продолжал Александро. — У всего своя тень — у лба, у волос, у
