На выходе из бухгалтерии Андрей столкнулся с корреспондентом газеты Игорем Стрелковым.
– А я тебя ищу, – как-то радостно воскликнул Андрей. – Нинка сказала, что тебя в командировку посылают в Чертыхино, я там бывал, освещал «битву за урожай», так что могу поделиться информацией, что, как и у кого.
– Слушай, старик, – резко сменил тон Игорь, – одолжи треху до аванса, трубы горят. Вчера с Женькой Корякиным из «Комсомолки» его загранкомандировку отмечали, пили виски, хороший напиток, почти как наш самогон, ну, сам понимаешь, немного перебор. – Получив деньги, он предложил: – Пойдем, старик, в буфет, перекусим.
В буфете Андрей взял себе бутылку кефира, бутерброд с колбасой и булочку с маком. Игорь – сто граммов и стакан «Буратино». Он сразу проглотил водку и, отпив лимонада, задумчиво стал прислушиваться к процессу, происходящему в его организме.
– Фу, – облегченно вздохнул он, – хорошо пошла, зараза, надо еще присовокупить вдогонку. – И он пошел со стаканом к стойке буфета. Вернувшись к столу, развалился вальяжно на стуле, закинув ногу на ногу. – Ну, теперь рассказывай, старик, что к чему.
Когда Андрей рассказал то, что уже знал, Игорь многозначительно протянул:
– Да-а, не повезло тебе, старик.
– Это почему же? – удивился Андрей.
– Да тема больно скользкая. Понимаешь, как бы это тебе сказать? Ну, словом, ты еще начинающий, а мы, журналисты, хотя и народ тертый, но суеверный. Не очень-то хочет наш брат против Бога выступать.
– Что, они в Бога верят, что ли?
– Кто верит, а кто не верит, всем в душу не заглянешь, но здесь срабатывает принцип, который как-то выразил знаменитый ученый Паскаль: «Если Бога нет, а я в Него верю, я ничего не теряю. Но если Бог есть, а я в Него не верю, я все теряю». У артистов кино поверье: если второй раз в гробу снимаешься, то обязательно умрешь. Вот никто из них второй раз в гроб ложиться и не соглашается, даже если из-за этого хорошая роль теряется. У журналистов тоже поверье: три раза написал в газете против Бога – и не жилец на свете. Ну да ладно, у тебя это первая публикация будет, так что ничего, думаю, обойдется.
– С чего ты решил, что я против Бога буду писать, я о людях конкретных и их поступках.
– Ха-ха, чудак. О поступках нельзя писать, не описывая их мотивацию, а поскольку ты будешь писать про попа и атеиста, то в их мотивации ты как раз и столкнешься с Богом. Ну, старик, я гляжу, совсем тоску на тебя нагнал. Это потому, что ты кефир пьешь, а пил бы водку, как я, был бы веселый. Ничего, я тебе для поднятия тонуса случай забавный расскажу, который произошел в том райцентре, куда ты едешь. Когда я там в командировке описывал «битву за урожай», коллега из районной газеты указал один адресок, который помог мне скрасить сельские будни. Жила там тетя Нюра, которая прекраснейший самогон выгоняла. Развеселая она была женщина, да еще племянница ее на каникулы из института приехала. Так что я время зря не терял. Сам понимаешь, я человек холостой, когда в командировке. – И он захохотал сам над своей шуткой. – Так вот, у тети Нюры был вредный сосед, который имел на нее зуб за спор об огородной меже. Решил он тете Нюре пакость сотворить, пошел и донес участковому про самогон. А участковый был большой любитель самогон конфисковывать. Взял он с собой понятых, этого соседа да еще одного «любителя», и пошли они к тете Нюре, а ей кто-то из доброхотов шепнул, что, мол, идут к тебе, прячь. Она спрятала самогон подальше, а вместо него поставила флягу с простой водой. Приходят они и требуют, чтобы добровольно выдала незаконную продукцию. Тетя Нюра, естественно, в отказ – ничего у меня нет, ищите сами. Заглянули они под кровать, вытащили флягу: «А это что?» – «Это не самогон, это простая вода», – отвечает тетя Нюра. «Ну, рассказывай нам сказки. Будем для опознания пробу снимать». Налили по стакану на брата, опрокинули в рот – действительно, вода. «А что ты воду под кроватью хранишь?» – недоумевает участковый. А тетя Нюра говорит: «Так как же не хранить, если у нас обычай такой. Свекровь моя померла, обмыли ее, а воду сорок дней храним». Что тут началось, мама родная! Как кинулись участковый с понятыми во двор и давай блевать. Да, говорят, с тех пор в рот не берут, трезвенниками их тетя Нюра сделала.
История хотя и показалась Андрею смешной, но вот только концовка с блевотиной немного испортила впечатление от рассказа.
Расставшись с Игорем, Андрей пошел к Якову Иосифовичу Бугерману, который, несмотря на свой давно уже пенсионный возраст, продолжал трудиться в фотолаборатории редакции. Как специалиста, в этом деле его высоко ценили не только в газете. Слава о нем как о мастере высокого класса достигла даже Старой площади, и он не раз получал заказы на изготовление портретов членов ЦК. В свободные минуты Андрей любил заходить в его лабораторию поговорить, посоветоваться и послушать рассказы о жизни журналистской братии в довоенные и военные годы. В годы войны дядя Яша (так звали его в редакции) не раз бывал на передовой, был даже легко ранен, имел награды, чем очень гордился. «Для такого, как я, прожженного еврея, Андрюша, иметь боевые награды во сто крат выгоднее, чем персональную пенсию, все тебя уважают, место в трамвае уступают, и никто мордой жидовской не обзовет», – не раз говаривал он.
Едва Андрей переступил порог фотолаборатории, в нос ударил густой запах жареных кофейных зерен.
– Проходи, – обрадовался Яков Иосифович, – вовремя зашел, сейчас буду кофе готовить по-гавайски. А это долгий процесс, так что наберись терпения.
И он стал колдовать над кофейной туркой, что-то там помешивая, то опуская ее на огонь, то поднимая и при этом постукивая по турке ложечкой. Наконец кофе был готов, и он, разлив по чашкам, спросил:
– Ну, Андрюша, какие новости мне, старику, принес?
Услышав о предстоящей командировке, сделал резюме:
– И что же они хотят? Если бы и я был на месте того незадачливого лектора, то тоже бы не поехал. Что он может, этот лектор, против священника?
– Что вы такое говорите, дядя Яша, – возмутился Андрей, – в наш-то космический век, в век научно-технического прогресса и не ответить на вопрос, заданный со стороны религиозного отсталого сознания?
– Да, – вздохнул дядя Яша, – век космический и технический прогресс – это реальность, но, с другой стороны, Церковь и эти священники – тоже реальность, только для нас – иная реальность, и вот в эту иную реальность тебя посылают. Не нравится мне все это, откажись, Андрюша, пока не поздно.
– Как же я откажусь? Заболеть, что ли, как тот лектор? Что мне, современному человеку, бояться какой-то средневековой отсталости?
– А ведь раньше, Андрюша, в двадцатые годы, были в моде антирелигиозные диспуты между атеистами и священнослужителями. И ты знаешь, не в пользу первых. Думаю, что, видя это, они потом диспуты и прикрыли. Но один диспут я запомнил очень хорошо.
Было это весной 1923 года, где-то в конце мая. Я, тогда еще совсем юнец, работал фотографом в ОКС – Общество культурной связи с заграницей. И это наше общество выступило инициатором очередного антирелигиозного диспута. Пригласили самого наркома просвещения Луначарского, оппонентом его должен был выступать очень известный деятель Церкви митрополит Александр Введенский. Местом их словесной дуэли выбрали Политехнический музей. Темой диспута, как сейчас помню, была только что вышедшая во Франции книга Анри Барбюса «Иисус против Христа». Луначарский выступал первым, говорил он легко и свободно, в тоне светской беседы, пересыпая свою речь анекдотами, остротами, не повышая голоса, без жестикуляций и пафоса. Произношение слов на иностранный манер, таких как «режиссер», «мебель», завершало впечатление высококультурного человека-европейца. – Дядя Яша отхлебнул кофе из чашечки, причмокнув губами, как-то задумчиво произнес: – Да, сегодняшние министры так выступать не смогут.
Он еще раз отхлебнул кофе и стал прикуривать сигарету, долго чиркая зажигалкой. Наконец, прикурив, продолжил:
– Введенский начал в том же тоне. Однако в середине речи, когда он заговорил о главе в книге под названием «Кто-то прошел!», произошел какой-то перелом. Речь Введенского стала прерывистой, трепетной, нервной. Он взволнованно говорил нам о шагах, которые отдаются в нашем сердце. Невольно какое-то волнение охватило и нас, слушающих. «Кто-то прошел, кто-то прошел! Разве не слышите вы, что кто-то прошел?» – вопрошал нас митрополит, как бы пораженный внезапным видением и как бы сам прислушиваясь к чему-то. Мы, сидящие в зале, начали ерзать на стульях и беспокойно переглядываться, где-то послышались приглушенные рыдания. Но оратор, по-видимому, уже ничего не слышал и не видел. Продолжая говорить о Христе как о единственной светящейся точке в истории, он доказывал нам, что без Христа все в мире бессмысленно, хаотично, не нужно. «Мир без Христа, – говорил он, – это уродливая карусель отвратительных масок, лишь один клубок свивающихся в конвульсиях тел». Рисуя перед нами картину необузданных человеческих страстей, от которых содрогаются небо и земля, и как бы сам пугаясь ее, он лихорадочно восклицал: «Но все же кто-то прошел! Кто-то прошел! Разве вы не слышите, что кто-то прошел! Ведь нельзя же жить, если никто не прошел!» Конец речи митрополита просто потряс весь зал: «Кто-то – это Христос, – вещал он, – Вечный, Живой, Сияющий в нетленной красоте, Единый, Кто указывает человеку истинный путь».
