– Позвольте вас спросить: я третьего дня был в церкви и слышал, как один протопоп произнес слово «дурак». Что клир должен петь в то время, когда протопоп возглашает «дурак»?
– Клир трижды воспевает: «учитель Препотенский», – ответил Савелий.
При этом неожиданном ответе присутствующие с секунду были в остолбенении и вдруг разразились всеобщим бешеным хохотом. Туганов махнул рукой и уехал в самом веселом настроении духа.
Глава пятая
Около Препотенского, как говорится, было кругом нехорошо. Даже снисходительные дамы того сорта, которым дорог только процесс разговора и для которых, что мужчины ни говори, лишь бы это был говор, и те им возгнушались. Зато Термосесов забирал силу и овладевал всеобщим вниманием. Варнава не успел оглянуться, как Термосесов уже беседовал со всеми дамами, а за почтмейстершей просто ухаживал, и ухаживал, по мнению Препотенского, до последней степени дурно; ухаживал за нею не как за женщиной, но как за предержащею властью.
За ужином Термосесов, оставив дам, подступил поближе к мужчинам и выпил со всеми. И выпил как должно, изрядно, но не охмелел, и тут же внезапно сблизился с Ахиллой, с Дарьяновым и с отцом Захарией. Он заговаривал не раз и с Туберозовым, но старик не очень поддавался на сближение. Зато Ахилла после часовой или получасовой беседы, ко всеобщему для присутствующих удивлению, неожиданно перешел с Термосесовым на «ты», жал ему руку, целовал его толстую губу и даже сделал из его фамилии кличку.
– Вот, ей-Богу, молодчина этот Термосеска, – барабанил всем дьякон, – посудите, как мы нынче с ним вдвоем Варнавку обработали. Правда? Ты, брат Термосесушка, от нас лучше совсем не уезжай. Что там у вас в Петербурге, какие кондиции? А мы с тобой здесь зимою станем вместе лисиц ловить. Чудесно, брат! Правда?
– Правда, правда, – отвечал Термосесов и сам стал хвалить Ахиллу и называл его молодчиной. И оба эти молодчины снова целовались.
Когда пир был при конце и Захария с Туберозовым уходили уже домой, Термосесов придержал Ахиллу за рукав и сказал:
– А тебе ведь спешить некуда?
– Да, пожалуй что и некуда, – ответил Ахилла.
– Так подожди, пойдем вместе!
Ахилла согласился, а Термосесов предложил еще потанцевать под фортепиано, и танцевал прежде с почтмейстершей, потом с ее дочерями, потом еще с двумя или тремя другими дамами и, наконец, после всех с Бизюкиной, а в заключение всего обхватил дьякона, и провальсировал с ним, и, сажая его на место, как даму, поднес к губам его руку, а поцеловал свою собственную.
Никак не ожидавший этого Ахилла сконфузился и быстро вырвал у Термосесова руку, но тот над ним расхохотался и сказал:
– Неужто же ты думал, что я твою кучерскую лапу стану целовать?
Дьякон обиделся и подумал: «Ох, не надо бы мне, кажется, с ним якшаться!» Но как они сейчас вслед за этим отправились по домам, то и он не отбился от компании. Семейство почтмейстера, дьякон, Варнава, Термосесов и Бизюкина шли вместе. Они завели домой почтмейстершу с дочерьми, и здесь, у самого порога комнаты, Ахилла слышал, как почтмейстерша сказала Термосесову:
– Я надеюсь, что мы с вами будем видеться.
– В этом не сомневаюсь, – отвечал Термосесов и добавил: – вы говорили, что вам нравится, как у исправника на стене вся царская фамилия в портретах?
– Да, мне этого давно очень, очень хочется.
– Ну так это я вам завтра же устрою.
И они расстались.
На дворе было уже около двух часов ночи, что для уездного города, конечно, было весьма поздно, и Препотенский, плетяся, размышлял, каким способом ему благополучнее доставиться домой, то есть улизнуть ли потихоньку, чтоб его не заметил Ахилла, или, напротив, ввериться его великодушию, так как Варнава когда-то читал, что у черкесов на Кавказе иногда спасаются единственно тем, что вверяют себя великодушию врага, и теперь он почему-то склонялся к мысли судить об Ахилле по-черкесски.
Но прежде чем Препотенский пришел к какому-нибудь положительному решению, Термосесов все это переиначил.
Глава шестая
Тотчас, как только они расстались с почтмейстершей, Термосесов объявил, что все непременно должны на минуту зайти с ним к Бизюкиной.
– Позволяешь? – отнесся он полуоборотом к хозяйке.
Той это было неприятно, но она позволила.
– У тебя питра какая-нибудь дома есть?
Бизюкина сконфузилась. Она как нарочно нынче забыла послать за вином и теперь вспомнила, что со стола от обеда приняли последнюю, чуть не совсем пустую бутылку хересу. Термосесов заметил это смущение и сказал:
– Ну, хоть пиво небось есть?
– Пиво, конечно, есть.
– Я знаю, что у акцизных пиво всегда есть. И мед есть?
– Да, есть и мед.
– Ну вот и прекрасно: есть, господа, у нас пиво и мед, и я вам состряпаю из этого такое лампопо, что… – Термосесов поцеловал свои пальцы и договорил: – язык свой, и тот, допивая, проглотите.
– Что это за ланпопо? – спросил Ахилла.
– Не ланпопо, а лампопо – напиток такой из пива и меду делается. Идем! – и он потянул Ахиллу за рукав.
– Постой, – оборонялся дьякон. – Какое же это ланпопо? Это у нас на похоронах пьют… «пивомедие» называется.
– А я тебе говорю, это не пивомедие будет, а лампопо. Идем!
– Нет, постой! – опять оборонялся Ахилла. – Я знаю это пивомедие… Оно, брат, опрокидонтом с ног валит… я его ни за что не стану пить.
– Я тебе говорю – будет лампопо, а не пивомедие!
– А лучше бы его нынче не надо, – отвечал дьякон, – а то назавтра чердак трещать будет.
Препотенский был тоже того мнения, но как ни Ахилла, ни Препотенский не обладали достаточною твердостью характера, чтобы настоять на своем, то настоял на своем Термосесов и забрал их в дом Бизюкиной. По мысли вожака, «питра» должна была состояться в садовой беседке, куда немедленно же и явилась наскоро закуска и множество бутылок пива и меду, из которых Термосесов в ту же минуту стал готовить лампопо.
Варнава Препотенский поместился возле Термосесова. Учитель хотел, нимало не медля, объясниться с Термосесовым, зачем он юлил около Туганова и помогал угнетать его, Варнаву.
Но, к удивлению Препотенского, Термосесов потерял всякую охоту болтать с ним и, вместо того чтоб ответить ему что-нибудь ласково, оторвал весьма нетерпеливо:
– Мне все равны: и мещане, и дворяне, и люди черных сотен[80]. Отстаньте вы теперь от меня с политикой, я пить хочу!
– Однако же вы должны согласиться, что люди семинария воспитанского лучше, – пролепетал, путая слова, Варнава.
– Ну вот, – перебил Термосесов, – то была «любимая мозоль», а теперь «семинария воспитанского»! Вот Цицерон!
– Он это часто, когда разгорячится, хочет сказать одно слово, а скажет совсем другое, – вступился за Препотенского Ахилла и при этом пояснил, что учитель за эту свою способность даже чуть не потерял хорошее знакомство, потому что хотел один раз сказать даме: «Матрена Ивановна, дайте мне лимончика», да вдруг выговорил: «Лимона Ивановна, дайте мне матренчика!» А та это в обиду приняла.
Термосесов так и закатился веселым смехом, но вдруг схватил Варнаву за руку и, нагнув к себе его голову, прошептал:
– Поди сейчас запиши мне для памяти тот разговор, который мы слышали от попов и дворян. Понимаешь, насчет того, что и время пришло, и что Александр Первый не мог, и что в остзейском крае и сейчас не удается… Одним словом, все, все…
– Зачем же распространяться? – удивился учитель.
– Ну, уж это не твое дело. Ты иди скорей напиши, и там увидишь на что… Мы это подпишем и пошлем в надлежащее место…
– Что вы! что вы это? – громко заговорил, отчаянно замотав руками, Препотенский. – Доносить! Да ни за что на свете.
– Да ведь ты же их ненавидишь!
– Ну так что ж такое?
– Ну и режь их, если ненавидишь!
– Да; извольте, я резать извольте, но… я не подлец, чтобы доносы…
– Ну так пошел вон, – перебил его, толкнув к двери, Термосесов.
– Ага, «вон»! Значит, я вас разгадал: вы заодно с Ахилкой.
– Пошел вон!
– Да-с, да-с. Вы меня позвали на лампопо, а вместо того…
– Да… ну так вот тебе и лампопо! – ответил Термосесов и, щелкнув Препотенского по затылку, выпихнул его за двери и задвинул щеколду.
Смотревший на всю эту сцену Ахилла смутился и, привстав с места, взял свою шляпу.
– Чего это ты? куда? – спросил его, снова садясь за стол, Термосесов.
– Нет; извините… Я домой.
– Допивай же свое лампопо.
– Нет; исчезни оно совсем, не хочу. Прощайте; мое почтение. – И он протянул Термосесову руку, но тот, не подавая своей руки, вырвал у него шляпу и, бросив ее под свой стул, закричал: – Сядь!
– Нет, не хочу, – отвечал дьякон.
– Сядь! тебе говорят! – громче крикнул Термосесов и так подернул Ахиллу, что тот плюхнул на табуретку.
– Хочешь ты быть попом?
– Нет, не хочу, – отвечал дьякон.
– Отчего же не хочешь?
– А потому, что я к этому не сроден и недостоин.
