Мой день уже кончился.
В квартире было темно, и я не стал зажигать свет. Контуры вещей, выступающие из мрака, выглядели как-то непривычно и незнакомо, будто тоже перешли в какое-то чудное измерение и поменяли форму. Лампа росла из стола мертвым цветком-колокольчиком; старый плюшевый медведь в десантном берете повесил пуговичный нос, как ханыга над кружкой пива; косой луч света из окна падал на лицо Цоя на стене — Цой улыбался грустно и понимающе из своего плоского бумажного небытия.
Темнота за окном синела, молочно-серые сумерки вскоре посинели до черноты, будто в разбавленное молоко кто-то лил и лил чернила. Пошел снег, и перестал, и в бурых разрывах туч мелькнула прозрачная пятнистая луна.
Тоска подошла сзади, тихо-тихо, как диверсант на чужой территории, подкралась — и накинула на горло капроновый шнур. И снова стало нечем дышать, и заломило грудь, и я встретился взглядом с Цоем — но он ничем не мог мне помочь, кроме понимающей улыбки. Я понял, что все кончено.
Я положил на стол перед собой пистолет и придвинул телефон. Медленно набрал номер своей «трубы» и вслушался. Я решился, но меня колотило от мысли, что сейчас у самого уха снова мурлыкнет тот, мертвый с женственным личиком инкуба…
Как только щелкнуло и оборвались гудки, я выпалил в трубку: «Приходи!» Я не мог ждать, когда он мне ответит, и дал поспешный отбой.
Потом положил трубку на рычаг. Взял пистолет и прижался к нему лбом. Холодный металл слегка прояснил мои мысли. Сейчас. Сейчас он позвонится в дверь, или просочится без звонка, войдет в комнату — и я выстрелю. Несколько раз. И буду считать выстрелы, чтобы в обойме остался патрон. Если он не умрет по-настоящему, то последнюю пулю я пущу себе в лоб. Точка.
Не знаю, сколько времени я так просидел. Палец онемел на спусковом крючке. Зато тоска как будто притупилась, чувства тоже словно онемели, я сидел, как деревянный, и ждал, ждал… Мне казалось, что в мире наступила тишина.
Тишину нарушил шорох в коридоре. Звук был такой, будто кто-то задел плечом открытую кухонную дверь. Потом я услышал легкие шаги — и мне захотелось съежиться и исчезнуть, чтобы ничего не увидеть. Но я заставил себя поднять пистолет с колен.
Дверь в комнату открылась как сама по себе. Наверное, луна вышла из облаков за моей спиной, потому что всю комнату вдруг залил дымный призрачный свет. Высокая фигура в дверях вошла в него, как в прожекторный луч.
— Здравствуй, Мигель, — сказал тот, кто вошел. — Я знаю, у тебя болит душа.
Я разжал пальцы, и пистолет стукнулся об пол. Это был не тот вампир. Он был высок и худощав. Казалось, что его белое жесткое лицо светится в темноте, а в темных глазах плавает зыбкий багровый отсвет, как у сиамской кошки. Вокруг него клубился лунный туман. От него пахло морозом, ладаном и силой, такой силой, что я ощутил ее нервами и кожей, как ледяную, искрящуюся, стремительную волну. У меня захватило дух. Я встал.
— Убьешь меня? — спросил я, глядя ему в лицо.
Он неожиданно улыбнулся, улыбнулся чудесно, той самой улыбкой полного понимания, доверия и дружбы, которую я искал все это время.
— А ты? — спросил он, и его голос был низок и темен, как урчание крупного хищника кошачьей породы.
Вампир сделал несколько шагов, и я почти хотел шагнуть навстречу. Он протянул руку и приложил ладонь к моей шее. Его рука была ужасно холодной, но это было — как лед на ноющую рану. Он рассматривал меня и чуть-чуть улыбался.
— Мигель, меня зовут Жоффруа, — сказал он. — Я сделаю то, что ты захочешь. Уйду или останусь. Ты можешь выбрать.
— Я тебя не гоню, — сказал я.
— Я знаю, чего тебе нужно, — сказал он. — Было время, когда мне хотелось того же самого.
— Просто чудо, какой ты умный, — сказал я. — Я сам этого не знаю, а ты в курсе.
— Так я и постарше тебя, Петька, — сказал он ужасно серьезно.
Это было так неожиданно и так не соответствовало обстановке, его внешности, его имени, всем этим лунным лучам и туманам — что я как-то фыркнул вместо смеха, но Жоффруа рассмеялся по-настоящему.
И тут случилось то, чего я уж никак не мог вообразить, даже в бреду.
Мы обнялись и поцеловались. Я даже не понял, кто дернулся первый — просто у меня было абсолютно четкое ощущение этой диффузии, когда душа проникает в душу без всякой преграды или помехи. Это было нечто совершенно не такое, как любые поцелуи с женщиной или объятия с товарищами — в этот момент я явственно почувствовал, как его мысли текут сквозь мои. Было хорошо, так хорошо — я чувствовал его одиночество, его надежду на дружбу и понимание, его радость. Он радовался тому, что я ему доверяю — а я не мог не доверять: его сознание открылось, как дверь, и я вошел.
— А дальше пойдешь? — спросил он, и я кивнул наотмашь.
Он сунул руку в карман расстегнутого длинного пальто и вытащил складной нож. Потом сбросил пальто на пол и подтянул вверх рукав черного свитера, обнажив левое запястье. Я понял, что нужно сделать то же самое. Он выщелкнул лезвие и полоснул поперек наших вен. В темноте кровь выглядела совсем черной и тягучей, как расплавленный битум, она смешалась уже в соприкоснувшихся ранах, но Жоффруа решил, что этого мало.
Потом несколько бесконечных минут мы с ним пили кровь из разрезанных рук — он мою, а я — его. Его кровь была как жидкий кислород, в первый миг я задохнулся от ожога и холода, но потом все изменилось. Откуда-то взялось настоящее живое тепло. Его сила втекала в меня, как маленькие молнии, заменяла, вымывала страх, глупость, боль… Я понимал, что умираю, но мне было совершенно спокойно.
И я еще раз поцеловал его. На сей раз — в темную полосу на белом запястье. То, что я сейчас думал, нельзя было выразить никакими словами.
Он был — мой вампир. Просто мой вампир. Это было много — если иметь в виду, что у меня никогда не было своих людей.
Лешкины дни стали серыми, как зимний дождь.
Самым лучшим способом избавиться от пустого ненужного времени был сон. Если удавалось проспать до темноты, когда ночные существа тоже пробуждались от дневного оцепенения, и начинали свои дела, это можно было считать удачей. Но…
Нужно было откуда-то брать деньги. Еда стала довольно безразличной — лишь бы с голоду не умереть, квартирную плату, как известно, можно некоторое время динамить, но собственная внешность оказалась ужасно важным моментом. Если Лаванда еще раз скажет Кларе: «И где это смертные берут такие каторжные робы?..» — можно смело удавиться. Значит, надо привести в порядок одежду, сделать шикарную прическу, не говоря уже о запахе, к которому вампиры чересчур чувствительны: «Одеколон на рынке покупали, душка? Надеюсь, не в бутылке из-под пива?»
И бензин дорожает, а Энди так трогательно обожает Лешкин автомобиль. И вдруг кто-нибудь из ночных див захочет зайти к Лешке домой. И нужно иметь под рукой кагор, желательно дорогой и хороший. И чудесно было бы подарить что-нибудь Кларе, а что ей подаришь?
Надо искать работу. Надо соображать, как работа днем совместима с ночным образом жизни. Веселье в клубе в полночь только начинается, сказать даме: «Я пошел, мне завтра рано вставать», — непростительно дурной тон. И потом — было бы великолепно получать побольше, чтобы хватило хоть на что-нибудь.
Энди, вернувшись из ночных странствий, тепленький, с глазами, мерцающими, как темные гранаты, в дивном расположении духа, увидел, как Лешка рассматривает газеты с объявлениями о найме и скорчил нарочито удивленную гримаску.
— Ой, Леш, ты что, горничную хочешь нанять?
— Ага. Лакея. Чтоб дверь открывал.
— А кто там еще? — Энди выхватил газету, отдернул от Лешкиных рук, заглянул. — Что — шофер? Зачем тебе шофер? Ты и сам неплох.
— Ну, прекрати. Мешаешь.
— Ты даешь — я угораю. Ищешь работу? Зачем?
— Ну что за вопрос! — Лешка начал сердиться. — Жить же на что-то…
Энди звонко рассмеялся тем самым демонстративным, театральным, девчоночьим смехом, которым изображал одновременно и нелепость, и комичность осмеиваемого предмета. Поправил воротник куртки жестом топ-модели. Вытащил из кармана новенький бумажник темной мягкой кожи и барским жестом швырнул на стол.
— Да мы богаты, как эмирский бухар! Смотри.
Лешка криво усмехнулся. Взвесил бумажник в руке.
— Ничего такой лопатник. Бомбим помаленьку?
Энди усмехнулся, закатил глаза, заломил руки — «ах, какую чушь ты сморозил!» Лешка смотрел выжидающе, неодобрительно, без улыбки.
— Мы же телефон Дрейка продали, Леш.
— А, так это твой лопатник? А кредитки чьи, то же твои? Гоп-стопчик?
— Ну, было дело. Я не граблю прохожих, не думай. Просто один живой ферт мне предложил… сам понимаешь, что. И заплатить обещал. И я все по-честному — поцеловал его и денежки забрал за это.
— Продешевил, — невольно улыбнулся Лешка. — Твой поцелуй дорогого стоит.
— Да ладно, дело принципа. Вообще-то, я не жадный.
Лешка вытащил из бумажника несколько зеленых купюр, остальное протянул Энди.
