Одновременно я оформляю отчет для доктора Моммзена. Эта занудливая канцелярская волокита занимает у меня аж целых пять дней. К сожалению, если работаешь с грантами, нашими или зарубежными, данного “бюрократического пробега”, как ни бейся, не избежать: тут есть всякие извивы, которые необходимо учитывать, всякие подводные камни, которые следует аккуратненько обойти.
В общем, я на некоторое время выключаюсь из жизни и выдавливаю из себя туфту примерно на двадцать страниц, выглядящую тем не менее чрезвычайно солидно: изучение миграционных потоков на северо-запад американского континента, запись обрядов, традиций, рубрикация базисного, первичного фоно-фонемного словаря и, конечно, очень объемная компаративная аналитика: этнолингвистическое сопоставление двух, возможно, родственных или близких, раннесибирской и раннеамериканоиндейской культур.
Если честно, то работа для целого института. Требуется комплексная экспедиция, которая могла бы собрать необходимый материал.
Вот так, без лишней скромности, я заворачиваю. А уже через несколько дней, что, надо отметить, просто своего рода рекорд, меня вызванивает Инголла, секретарь доктора Моммзена, и чарующим голосом сообщает, что мой отчет, поздравляю вас, встречен очень благожелательно.
— Да-да… Это, разумеется, конфиденциально… Доктор Моммзен хотел бы в ближайшее время с вами переговорить. Речь пойдет о перспективах ваших дальнейших исследований. Вам удобно было бы подойти, скажем, завтра, к одиннадцати тридцати?.. Ну, я вас еще раз искренне поздравляю…
Я лечу к доктору Моммзену, как на крыльях. Доктор Моммзен — это, знаете ли, вам не кот начихал. Доктор Моммзен представляет у нас крупнейший евро-американский фонд, специализирующийся в основном на проблемах истории и культуры. Очереди к нему — на три года вперед. Уже когда я получил от данного заведения первый грант, это вызвало в институте нечто вроде нездоровой сенсации. Ведь не профессор, не доктор наук, не заслуженный деятель, усыпанный всякими званиями и наградами, простой кандидат, никто, и вот на тебе — вдруг всех обскакал. Скажу честно: прилива симпатий к себе я после этого как-то не ощутил. А что будет теперь, если вдруг финансирование моей работы будет продолжено? Как на это отреагирует, например, та же неумолимая Ираида? Краем уха я слышал, что как раз ее заявка на грант была фондом отклонена. Да, вот так, Ираида может мне этого не простить.
Впрочем, бог с ней, с Ираидой.
Разве об этом надо думать сейчас!..
Настроение у меня изумительное. Его не портят даже неприятные новости, которые я прослушиваю по дороге. Оказывается, ночью, пока я видел сладкие сны, произошел колоссальный взрыв на газопроводе, тянущемся в страны Европы. Масштабы этого катаклизма пока неясны, но вроде бы, согласно предварительным сведениям, огонь распространяется на десятки километров вокруг. Утечку газа почему-то не перекрыть: пожар непрерывно заглатывает все новые и новые сегменты трубы. Эвакуируются ближайшие населенные пункты, объявлено чрезвычайное положение, стягивается к месту аварии техника МЧС… Да что же это такое, в конце концов? Только на прошлой неделе полыхал газоприемочный терминал где-то в Сургуте. А до этого, если не ошибаюсь, горели вышки на Догайско-Гайдогском месторождении. А еще раньше жахнул тремя газгольдерами Нижнепортовский комбинат… Ну как, спрашивается, тут жить? Вечно у нас ни с того ни с сего что-то взрывается. Вечно — пылает, обрушивается, трещит, проваливается в тартарары. Россия — это страна катастроф. Ладно, опять-таки не об этом надо думать сейчас.
В приемной доктора Моммзена сидят, как всегда, пятеро молодых людей — в аккуратных костюмчиках, в галстуках, с плоскими кожаными портфелями на коленях. Чего они, спрашивается, тут целый месяц сидят? Доктор Моммзен принимает заявки исключительно в электронном виде. Или — солдат спит, служба идет? Хотя не похоже, чтобы эти энергичные юноши просто отбывали здесь номер. Для этого они слишком упорны, слишком нацелены на успех. Скорей уж они исповедуют “первую заповедь бизнесмена”: копать до тех пор, пока не покажется из-под глины золотая руда. Впрочем, юношей из моего сознания тут же вытесняет Инголла. Вот уж действительно настоящий шедевр, картина маслом, творение неизвестного гения! Стоит мне только на Инголлу взглянуть, стоит приблизиться к ней хотя бы метра на три, и в голове у меня начинается легкий шум — словно это уже не я, а совсем другой человек. Кожа у Инголлы цвета темного меда, губы яркие, чуть припухлые, будто созданные для любви, волосы стекают по плечам, по высокой груди, а глаза в половину лица мерцают негой южных ночей. Нельзя на Инголлу спокойно смотреть. Приходят в голову всякие дурацкие мысли: что можно жить, например, не в промозглом, слякотном Петербурге, не в столице болот, где с октября по март нормального света нет, а в ослепительном городе с видом на океан — сидеть на террасе, взирать на лазоревую волну, бродить по улицам, увенчанным купами пальм…
Инголла, видимо, понимает, о чем я думаю. Между мужчиной и женщиной есть особый язык, который не требует перевода. Она сочувственно улыбается: дескать, я и рада была бы подарить тебе эту другую жизнь, ради бога, но что ты можешь предложить мне взамен?
Ничего я не могу предложить.
Только тайну сармонов, которая ей сто лет не нужна.
В общем, каким-то образом я все же оказываюсь с кабинете доктора Моммзена, но проходит, наверное, еще секунд тридцать пять, прежде чем начинаю что-то соображать.
Между тем доктор Моммзен повествует об очень интересных вещах. Он прочел мой отчет и считает, что проделана большая и содержательная работа. По этому поводу он осыпает меня множеством комплиментов, но его комплименты, если их слушать внимательно, несут в себе изрядную долю критики: и выводы у меня несколько умозрительны, и лингвистический анализ толком не проведен, и не проработан, как полагалось бы, трек этнокультурной миграции: между вашими загадочными сармонами и индейским побережьем Америки — очевидный территориальный разрыв. Тут, наверное, могли бы помочь прямые генетические исследования, эта область, как вы знаете, вероятно, за последние годы продвинулась далеко вперед. Правда, генный анализ требует, к сожалению, колоссальных затрат, но и тут, как доктор Моммзен считает, есть обнадеживающие перспективы. Например, Таламарский университет, это США, штат Орегон, намерен с будущего года открыть большую программу “Америка до американцев”. Подразумевается принципиальный упор на междисциплинарность, тема актуальная, имеющая общественный резонанс, финансирование ожидается в очень приличных масштабах…
Доктор Моммзен, по-видимому, улавливает мои колебания и, растянув пленки губ вдоль выпирающих челюстей, что, вероятно, у него означает улыбку, деликатно спрашивает меня: в чем проблемы? Базовый английский, как я знаю, у вас очень уверенный, в разговорном за полгода напрактикуетесь так, что будет… как это… отскакивать от зубов. А что касается собственно научного коллектива, то когда в нем двое американцев, трое японцев, русский, чех, немец, индийцы, израильтянин, то, поверьте, национальные различия отходят на задний план… Ученые, как мне кажется, вообще образуют особый “ментальный этнос”, который существует поверх всех национальных границ. Пора, видимо, избавляться от чрезмерной этничности. Родина — это круг людей, которые вас понимают. Вот я, например, по-вашему, кто? Мать — наполовину француженка, наполовину датчанка, отец — болгарин, значит, во мне есть и турецкая кровь, по гражданству американец, хотя дом приобрел в Швейцарии, работаю нынче в России, личные счета свои оплачиваю через Стокгольм… Что для меня родина — это весь мир, это все люди, которые в нем живут…
Мне хочется спросить его: ну и каков результат? Вы же были серьезным исследователем, доктор Моммзен, я помню ваши статьи. Вашу книгу “Этнические константы культуры” я зачитал в свое время до дыр. До сих пор могу по памяти привести ряд цитат. Блестящие, надо сказать, были формулировки. И кто вы теперь, доктор Моммзен? Клерк в офисе, барахтающийся среди бумаг. Менеджер, основные силы которого уходят на составление квартальных отчетов. Наверное, у вас стало больше власти и денег, больше влияния, выше — в ваших координатах, конечно — административно-управленческий ранг. Все это, разумеется, так. Но вот советовать мне, как жить, у вас теперь права нет.
А еще мне хочется подвести доктора Моммзена к зеркалу и поставить, чтобы он посмотрел на себя: мутные, будто из пластмассы, глаза, стружка желтоватых волос, точно вымоченных в воде, острые плечи, костюм, висящий наподобие вытертого тряпья. Этническая химера, как выразился бы Лев Гумилев. Мантикора: гибрид чего-то ни с чем. К тому же я краем глаза вижу его рабочий компьютер: на бледно-коричневом фоне — ряды разноцветных шариков, выстроенных в замысловатый узор. По-видимому, какая-то онлайн-игра. Вот вам и доктор Моммзен, этнолингвист, полиглот, крупнейший специалист по раннесредневековой культуре — средь бела дня щелкает мышкой, чтобы набрать бонусы и очки. Счастлив, наверное — не передать. И так — час за часом, месяц за месяцем, год за годом…
