Мы подняли стаканы навстречу друг другу, и по черным щекам Генри потекли слезы.
– А ты и не знал, что черный слепой может плакать, верно?
– Теперь знаю, Генри.
– Дай-ка взглянуть. – Он наклонился и провел рукой по моей щеке. Затем облизал палец. – Соленая водичка. Черт! Да ты такой же слюнтяй, как и я.
– На все времена.
– Оставайся таким, сынок. Так где же ты был? Жизнь била тебя? Что привело тебя сюда?.. – Он внезапно замолк. – О, какие-то неприятности?
– И да и нет.
– Но в основном да? Это нормально. Когда ты вылетел на волю, я знал, что скоро ты не вернешься. То есть если рассматривать слона с головы, а?
– Если рассматривать слона с хвоста – тоже.
– Почти угадал. – Генри засмеялся. – Господи, как хорошо слышать твой голос, сынок. Я всегда считал, что от тебя хорошо пахнет. Я хочу сказать, если и существовало когда-нибудь воплощение невинности, то это был ты, жевавший по две мятные пластинки сразу. Что же ты стоишь? Присядь. Позволь рассказать о моих тревогах, потом расскажешь мне о своих. Венисовский причал снесли, трамвайные пути убрали, все уничтожили. На следующей неделе снесут и этот дом. Куда бегут крысы? Как нам покинуть корабль без спасательных шлюпок?
– Ты серьезно?
– Они наняли термитов, работающих там, внизу, круглосуточно. На крыше – динамитная команда, в стены вгрызаются гоферы и бобры, а шайка трубачей, разучивающих «Иерихон, Иерихон»[174], репетирует рядом с домом, чтобы все это поскорее рухнуло. Куда мы катимся? Мало нас осталось. После смерти Фанни Сэм спился и умер, а Джимми утонул в ванне, и почти сразу все почувствовали, что их обвела вокруг пальца – как ты бы сказал, подтолкнула под локоток – старушка Смерть. Незаметно подкралась печаль, и этого хватило, чтобы в одно мгновение опустошить многолюдный дом. Стоит запустить одну больную мышь, и начнется мор, это уж точно.
– Неужели все так плохо, Генри?
– Все хуже и хуже, но ничего. В любом случае пора двигаться дальше. Я всегда говорил: каждые пять лет бери зубную щетку, покупай новые носки – и вперед. У тебя нет на примете местечка для меня? Знаю, знаю. Там вокруг одни белые. Но я же слепой, черт возьми, так какая им разница?
– Есть свободный уголок в гараже, где я стучу на машинке. Он твой!
– Бог, Иисус и Святой Дух явились мне разом.
Генри откинулся в кресле и ощупал свои губы.
– Это улыбка или улыбка? Я останусь всего на пару деньков! – добавил он быстро. – Потом этот негодяй, муж моей сестры, приедет за мной из Нового Орлеана и отвезет домой. Так что я избавлю тебя от своей персоны…
Он перестал улыбаться и наклонился ко мне.
– Опять попал в дурные места? Там, в большом мире?
– Не совсем, Генри, но что-то вроде того.
– Надеюсь, не совсем дурные.
– Хуже, – сказал я, выдержав паузу. – Ты не мог бы пойти со мной прямо сейчас? Мне очень неприятно дергать тебя, Генри. И прости, что вытаскиваю тебя на улицу среди ночи.
– Ничего, сынок, – тихо усмехнулся Генри, – ночь, день: я что-то слышал об этом в детстве.
Он встал и пошарил вокруг рукой.
– Погоди, – сказал он, – найду палку. Чтобы видеть.
Глава 54
Крамли, слепой Генри и я пришли на кладбище в полночь.
Я в нерешительности остановился, внимательно глядя на ворота.
– Он там. – Я кивнул в сторону могил. – В ту ночь Человек-чудовище побежал туда. Что делать, если встретим его?
– Не имею ни малейшего понятия.
Крамли зашел в ворота.
– Черт! – произнес Генри. – Почему бы нет?
И тоже пошел, оставив меня позади, во тьме, на пустынном тротуаре.
Я догнал их.
– Подождите-ка, дайте принюхаться. – Генри сделал глубокий вдох и выдохнул. – Ага. Точно, кладбище!
– Это тебя беспокоит, Генри?
– Черт возьми, – сказал Генри, – мертвые не кусаются. Это из-за живых я теряю сон. Хочешь знать, откуда мне известно, что это не просто старый сад? В садах полно разных цветов, смесь запахов. А на кладбищах? В основном туберозы. С похорон. Всегда ненавидел похороны из-за этого запаха. Ну как я вам, детектив?
– Класс, но… – Крамли отвел нас подальше от света. – Если торчать здесь, кто-нибудь решит, что мы торопимся в могилу, и сделает свое дело. Шевелитесь!
И Крамли быстро зашагал среди тысяч молочно-белых надгробий.
«Человек-чудовище, – подумал я, – где ты?»
Я оглянулся и посмотрел на машину Крамли: она показалась мне дорогим другом, от которого я уходил за тысячи миль.
– Ты еще не сказал, – заговорил Генри, – зачем притащил слепого на кладбище. Тебе нужен мой нюх?
– Ты просто собака Баскервилей, – ответил Крамли. – Сюда.
– Не трогай за живое. У меня собачий нюх, но гордость, как у кошки. Берегись, Смерть.
И он пошел, ведя нас между надгробиями, постукивая тростью направо и налево, словно прогоняя ночь, отбивая от нее большие куски или высекая искры там, где никогда не было ни единой искры.
– Ну как я вам? – прошептал он.
Я стоял рядом с Генри посреди всех этих мраморных плит с именами и датами, понемногу зарастающих травой.
Генри принюхался.
– Кажется, я чую большущий камень. Так. Что тут за азбука Брайля?
Он переложил трость в левую руку, а правая, дрожа, нащупала имя, высеченное над дверью склепа в греческом стиле.
Его пальцы с дрожью очертили «А» и застыли на конечном «Т».
– Знакомое имя. – В его белых, как бильярдные шары, глазах защелкали листки картотеки. – Не покоится ли здесь великий и давно почивший владелец киностудии, той самой, что находится за стеной?
– Да.
– Крикливый тип, сидевший на всех заседаниях, так что никому уже не оставалось места? Тот, что сам готовил себе бутылочки, сам менял себе пеленки, в два с половиной года купил песочницу, в три уволил детсадовскую воспитательницу, в семь отправил десяток мальчишек прямиком к медсестре, в восемь ухаживал за девочками, в девять их имел, в десять приобрел автостоянку, а в двенадцать – киностудию, когда умер его отец, оставив сыну Лондон, Рим и Бомбей? Этот?!
– Генри, – вздохнул я, – ты чудо.
– Жить от этого не легче, – тихо признался Генри. – Что ж.
Он протянул руку, чтобы еще раз нащупать имя и дату под ним.
– Тридцать первое октября тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Хеллоуин! Прошло двадцать лет. Интересно, каково это – так долго быть в мертвецах? Черт. Давайте спросим! Кто-нибудь прихватил инструмент?
– Я взял лом из машины, – сказал Крамли.
– Хорошо… – Генри вытянул вперед руку. – Если только эта дьявольская штуковина не…
Его пальцы дотронулись до двери склепа.
– Святые угодники! – воскликнул он.
Дверь медленно отворилась на смазанных петлях. Никакой ржавчины! Никакого скрипа! Они смазаны маслом!
– Господи Иисусе! Заходи кто хочешь! – Генри живо отошел в сторону. – Раз ты зрячий… иди первым, ладно?
Я коснулся рукой двери, и та открылась, мягко скользнув во тьму.
– Сюда.
Крамли подскочил ко мне, зажег карманный фонарь и ступил в кромешную мглу.
Я пошел за ним.
– Не оставляйте меня здесь, – попросил Генри.
Крамли показал на вход:
– Закрой дверь. Мы же не хотим, чтобы кто-то увидел наш фонарь…
Я помедлил. Столько раз я видел в кино, как двери склепа захлопываются и люди оказываются в ловушке навсегда – кричи не кричи. А что, если там, внутри, стоит Человек-чудовище?..
– Боже! Смотрите! – Крамли толкнул дверь, оставив лишь узкую щелку для воздуха. – Вот.
Он обернулся.
Комната была пуста, если не считать большого каменного саркофага, стоящего посредине. На нем не было крышки. Внутри должен был находиться гроб.
– Черт! – сказал Крамли.
Мы заглянули внутрь. Гроба не было.
– Не говорите мне ничего! – сказал Генри. – Надену-ка я мои черные очки, так лучше чувствуется запах! Вот так!
И пока мы смотрели, Генри наклонился, глубоко втянул в себя воздух, задумался, задержав мысль за темными очками, потом выдохнул, потряс головой, сделал еще один вдох. И просиял.
– Дудки! Нет тут ничего! Верно?
– Верно.
– Арбутнот, где ты? – прошептал Крамли.
– Здесь его нет, – сказал я.
– И никогда не было, – добавил Генри.
Мы быстро взглянули на него. Он кивнул, чрезвычайно довольный собой.
– Никого с таким именем или с любым другим никогда здесь не было. Если б был, я бы почуял, понимаете? Ни чешуйки перхоти, ни ногтя, ни волоска из носа. Здесь нет даже запаха туберозы или ладана. В этом месте, друзья, никогда не лежал мертвец, ни часа не лежал. Нос даю на отсечение!
Ледяной пот заструился у меня по спине, затекая в ботинки.
– Боже, – пробормотал Крамли, – зачем они построили склеп и никого туда не положили, а только сделали вид?
– Может быть, и трупа никогда не было? – предположил Генри. – Что, если Арбутнот не умирал?
– Нет-нет, – сказал я. – Газеты трубили об этом по всему миру, пять тысяч людей пришли на похороны. Я сам там был. Я видел катафалк.
– Что же они тогда сделали с телом? – спросил Крамли. – И для чего?