Я оставил его и стал на колени у гроба. Я не молился, я лишь смотрел на бледное хилое тело, которым когда-то был мой брат.
«Мне жаль, Бернард, мне жаль».
Но я знал, что слов было недостаточно.
Бернарда похоронили утром. Выл холодный и резкий ветер, больно кусающий за щеки. Мы стояли под трепыхающимся на ветру тряпичным зеленым навесом, который не защищал ни от чего вообще. Плотно прижимаясь друг к другу, дрожа и вздрагивая, мы собрались в кучу и провожали глазами серый металлический гроб, на ремнях опускающийся в яму. Я старался не встречаться глазами с мистером Лафаргом, раскрепощено стоящим у забора, опираясь на лопату, будто бы сейчас была не зима, а лето.
Слова отца Беландера заполняли пустой воздух кладбища, и уносились в даль холодным ветром. Фразы на французском и латыни рассеивались в пространстве. Раскаты грома добавились к вою ветра, что не было обычным для этого времени года, будто небеса сами негодовали от смерти Бернарда и его похорон. Мы с Армандом фыркая обнялись. На наших щеках замерзали слезы.
Кружа безумные хороводы, пошел снег. Процессия завершилась. Все возвращались домой на нанятых для нее автомобилях и в черном лимузине с надписью «Похоронная Компания Тессира». Машина, в которую сел я, принадлежала мистеру Лакиру. Внутри нее был шикарный интерьер, все было отделано кожей и имело специфический запах, означающий для меня ветер свежих перемен.
- Пурга! – завопил кто-то, когда мы спешили из машин по ступенькам к себе домой.
Все плотно заполнили кухню и комнату. Моя мать и тети начали шумно готовить стол, принося салаты и крепкие напитки для всех собравшихся. Большими и быстрыми глотками поглощалось виски, закуска быстро исчезала со стола.
Спустя какое-то время, я проскользнул в спальню и мягко закрыл за собой дверь. Я не смотрел на кровать, где между Армандом и мной спал Бернард. Я подошел к окну. На стеклах была белая изморозь. Я попытался рукавом удалить ее, но не сумел очистить даже маленькое пятнышко.
Я попытался плакать, но у меня ничего не получилось.
Что со мной произошло? Я попал в ад, но без огня и дыма, курящегося повсюду. Этот ад был белым и холодным, скорее похожим на Арктику. Это был ад не гнева, а безразличия.
Онемевшими пальцами я отодвинул щеколду и открыл окно. И тут же мне в лицо ударил вихрь ветра со снегом. Холод обжег мне глаза и защипал за щеки.
Я думал о Бернарде, закрытом в гробу и похороненном в земле. Он будет лежать неподвижно, пока не станет пылью - мой маленький брат превратится в пыль…
Я положил руки на подоконник, оставив лицо на холоде под потоком ветра и снега.
«Сволочь!» - завопил я, не адресуя это никому.
«Я больше никогда не буду исчезать», - клялся я, не зная, говорил ли я это вслух или нет.
«В ад все это исчезновение!» - кричал я, зачеркивая для себя то, что вошло в мою жизнь, как какое-то зло. – «Клянусь, что больше никогда не буду пользоваться исчезновением. Убейте меня, если я это сделаю…»
Я ждал. Чего? Я не знал. Но все равно ждал.
Мелкий шум достиг моих ушей. Всего лишь шум, скрежет металла по дереву. Я опустил глаза и увидел старую оловянную банку, через которую я обычно общался с Питом Лагниардом, не выходя из дому.
Мне это напомнило то знойное лето, когда мы с Питом незаметно ночью ушли на Мокасинские Пруды. Как все это было невинно.
Мне понадобилось немного снега и ветра, чтобы увидеть что-то внутри: в банке лежал листик бумаги. Он был аккуратно сложен и разглажен. Мои онемевшие пальцы с трудом сумели его извлечь. С нетерпением я поспешил развернуть бумажный листок, потому что внезапно он показался мне драгоценным подарком лета, старое письмо, оставленное Питом еще до забастовки, насилия и всего худшего, что последовало затем. До исчезновения.
Я развернул сложенную вчетверо записку и увидел накарябанные карандашом слова, напоминающие крошечных змеек на бумаге:
«Привет, Пол».
Почерк был явно Бернарда.
Нам с Питом часто досаждали наши братья и сестры. Они знали о нашей системе связи, хотя это было нашей с ним тайной. В банках из-под супа мы находили все, что угодно, чем могли быть мертвые мыши или прочий тошнотворный мусор. Я знал, что мышей мне подбрасывал Арманд, когда Пит был уверен, что весь мусор в его банке был подброшен его братом Херби. На неделю-другую мы прекращали пользоваться нашим веревочным телефоном, а потом снова возобновляли связь. Мои сестры обычно оставляли мне записки о том, что моя очередь мыть посуду или выносить мусор. Я ненавидел какую-нибудь работу по дому. Бернард изредка оставлял мне какие-нибудь послания, обычно это была какая-нибудь загадка или просто приветствие. Он никогда не подписывался, но я всегда узнавал его почерк.
Я смотрел на записку: хрупкая бумага, карандашная линия, четкая и разборчивая на белом листе:
«Привет, Пол».
Он будто говорил со мной.
Я знал, что больше не буду исчезать, независимо от того, сколько мне придется прожить. Мне не хотелось, чтобы из-за меня умер кто-нибудь еще.
В воскресенье я пошел на мессу вместе с матерью и отцом, как раз когда собралась вся наша община. Выстояв очередь, я вместе со всеми стал на колени, обернув руки белой льняной тканью. Я поднял голову навстречу подошедшему священнику и открыл рот, позволив белесой вафле лечь на язык. Я отошел назад к своему месту на скамье. Впитывая влагу рта, вафля таяла на моем языке. Я был осторожен, чтобы не касаться ее зубами. Я ее проглотил, уговаривая себя в том, что это просто вафля, а не Тело Христа, что я не в общине, а сам по себе.
Став на колени, я ждал гром и молнию, разрушения стен церкви и падения столбов, на которые опирался потолок. Но ничего не произошло, и это было худшее из всего.
Самое худшее из того, что могло бы случиться.
Небытие. Безответность. Пустота, которая так ничем и не заполнилась все последующие годы.
Двадцатью пятью годами позже я лежу в своей постели на третьем этаже в арендуемой мной квартире напротив церкви Святого Джуда. Я исчезаю среди ночи. Моя сестра спит рядом в спальне. Она – сама невинность по сравнению со мной.
Я больше никогда не нарушал свою клятву, что дал в тот день, когда похоронили Бернарда, чтобы больше не было тех кошмаров, которые обязательно последуют, если я вновь вызову исчезновение. Однако исчезновение приходило само, раз за разом истощая меня, и я был бессилен что-нибудь с этим сделать.
Скрываясь в темноте, я его терпел, пытаясь каждый раз отсрочить момент, когда оно придет снова, напоминая о себе паузой, болью, холодом.
Этой ночью, однако, появился свет в конце этого адского туннеля, ведущего в тупик исчезновения, взявшего верх надо мной. Я подумал о том, что по этой земле ходит еще один исчезатель, мой неизвестный племянник, который передаст исчезновение следующему поколению. До последнего вечера я был не в силах что-нибудь о нем узнать.
Роз дала мне ключ, в котором я так нуждался.
Я его найду.
Согрею и защищу его.
Я постараюсь сделать для этого бедного исчезателя все, что дядя Аделард так и не смог сделать для меня.
Оззи.
Монахини приняли его, выкормили, уберегли от холода и болезней, они залечивали его раны, проявляя нежность, любовь и заботу. Храни Господь монахинь, хотя сам женский монастырь он ненавидел. Он также ненавидел весь тот мир, что был за его пределами. Он также ненавидел себя, в особенности то, что он сам никак не мог в себе изменить - головные боли, плаксивость и сопли, без конца текущие из его носа. С тех пор, как Па, который на самом деле не был его Па, бил его кулаком по носу так, что он мог пролететь кубарем через всю комнату. А затем, увидев, как пошла кровь и как смяты все кости носа и хрящи, Па бил его снова и снова в то же самое место. С тех пор нос Оззи тек без конца, а в голове над его глазами начинались адские боли, сползающие по его скулам.
- Хватит дрожать, - командовал ему Па, который не был его Па, а так – фальшивкой, липовым «папа-заменителем», и затем он бил его снова. – Хватит плакать…
Когда он был еще маленьким, то он плакал, когда старый «папа-заменитель» бил его, а затем ругал его за плач, обзывал последними словами и снова бил Оззи, крича на него: «Хватит плакать, долбаный выродок…» Оззи пробовал объяснить, что он плачет, потому что его бьют, но это никак не могло остановить избиение. Ничто не могло. Избиения были бесконечны – изо дня в день. Наконец, ему стоило неимоверных усилий, чтобы научиться не плакать. Или внутри него что-то высохло – там, где появлялись слезы? Он не смог справиться с насморком, но, Христос, он больше не плакал. И это - то, чего он смог добиться. Он больше не плакал, что бы не случилось.
