почему же никогда?! Откуда ты взял, что никогда? — Я чувствую, что он сердится, но именно чувствую, а не вижу — ни голосом, ни лицом Угаров этого не выдает. — Ничего ты не понимаешь, Медведев, а болтаешь черт-те что.
Я и сам понимаю, что это действительно болтовня. И еще я понимаю, что, поскольку разговор наш так повернулся, насмешничать сейчас глупо. Ну ладно, насмешничать не буду, а от разговора не уйду, пусть знает, что я об этом думаю.
— Вы не сердитесь, Николай Петрович, я ведь ничего плохого не говорю. Просто вспомнил, каких вы строгих правил… Нину вспомнил.
— Нину? Какую еще Нину? — недоумевает он. Ненаигранно, по-настоящему недоумевает, потому что я произнес имя, только имя, а оно одно ничего не говорит, ни о чем не напоминает. И я напоминаю:
— Она санинструктором была у вас в батальоне.
— Санинструктором? Ну, так бы и сказал.
— А я сказал. Ведь ее Ниной звали?
— Ниной, конечно. Нина Алексеевна Кочина. Напрасно ты думаешь, что у меня память плохая. Я своих хорошо помню. А таких, как Кочина, тем более. Хорошая это была девушка — многих она спасла, смелая.
— И красивая.
— Да, красивая.
— Значит, она вам нравилась.
— Нравилась? Может, и нравилась — я ж говорю, красивая была девушка и смелая. А точно не скажу, Медведев, — забыл.
— Как так забыл?
— А так — забыл и все. И ничего удивительного нет в этом. И ничего плохого. Когда только нравится — это не серьезно, Медведев. Сегодня нравится, а завтра уже разонравилась. И как видишь, тут же забывают. Не про человека забывают, а про это самое — нравилось. И правильно. А вот когда любовь, когда настоящая любовь, ее до самой смерти помнят.
— Вы говорите так об этом, Николай Петрович, будто…
— А ты так говоришь об этом, Медведев, будто Угаров не человек, а телеграфный столб какой-нибудь.
— Да не выдумывайте, ради бога. Ох, и привычка у вас. Ну, я удивился немного, что ж тут такого. Откуда я мог знать, что у вас была такая…
— А вот опять говоришь не то, Медведев. Что значит была!
О, господи, в какую краску он меня вогнал, как смутил!
— Простите, Николай Петрович, — пробормотал я в полной растерянности. — Я не хотел… И как я только мог забыть, что у вас жена и что вы…
— А с той женщиной мы не были женаты, Медведев. Женился я уже потом и на другой. А на той женщине мне не положено было жениться. Понимаешь, Медведев, — не положено. И потому между нами ничего не было. Ничего — только любовь.
— И вы до сих пор помните ее?
— До сих пор.
— И до сих пор…
— До сих пор…
— А она?
— А ее уже не спросишь, Медведев. Умерла она.
— Так это смерть вас разлучила?
— Нет. Она недавно умерла. Два года назад. А любви моей уже скоро двадцать пять лет. Двадцать пять. Хочешь знать, Медведев, так я сам до сих пор не верю, что такая любовь бывает. А ведь бывает, факт.
Он помолчал, прикуривая новую сигарету, а затем сказал:
— А насчет моей жены: так я ее не обманывал. И она не обманывается — я ей сразу сказал, что двух женщин любить не могу. Другие, может, и имеют такую способность, а у меня от природы ее нет. Конечно, люди могут осудить. Да вот ты наверняка осуждаешь: как это, мол, честный человек Угаров без любви женился.
— Я вам не судья, Николай Петрович.
— Судья. Теперь все друг другу судьи. А я не против — судите. Осуждайте. Но только по справедливости. И прежде всего обстоятельства взвесьте. А меня, Медведев, обстоятельства женили. Особые обстоятельства. Вот послушай и взвесь…
Я послушал и взвесил.
Да, это были особые обстоятельства. Очень и очень веские это были обстоятельства.
…Служили два товарища, два капитана — честное слово, я право не знаю, как по-другому, не прибегая к такому штампу, начать этот рассказ — а того, где служили два товарища, я вовсе не знаю. В обычных разговорах Угаров называет это одним словом «далеко», ну, а если уж шибко разговорится, то появляется и такое название: «на краю земли». Одним словом, служили, значит, два друга, два капитана на краю земли. Один капитан — Угаров — был холостой, другой капитан имел жену и сына десяти лет. И вот однажды этот капитан пошел с женой и сыном на реку купаться. Потрясенная женщина до сих пор не может объяснить, что там произошло: то ли капитану стало плохо — воды в тех реках холодные, и сами реки бешеные — и отважный десятилетний мальчик бросился на помощь отцу, то ли мальчуган начал тонуть и отец бросился на выручку ему… Так или иначе, оба они — и отец и сын — погибли. И обезумевшая от горя женщина осталась одна. Одна на краю земли.
Капитан Угаров долго, года полтора, не мог ни на что решиться — просто служил вдове своего друга, как мог и чем мог. Только обстоятельства сами все за него и за нее решили.
— Но ты не думай, Медведев, что она мне как-то в тягость. Жена моя человек хороший, преданный, одним словом — боевая подруга, ей в любом деле довериться можно, и я ее очень уважаю и ценю. А за то, что она мне такую дочку родила… Ты же сам видел, Медведев, какая она у нас, наша дочка.
Мне довелось к тому времени уже несколько раз видеть Аннушку, прелестную дочь Угарова. Видел я и то, как любит ее отец. Как-то особо приглядываться к этому не было нужды — она проявлялась постоянно, открыто и во всем, эта угаровская любовь к дочери: в каждом его слове и в каждом его взгляде. Иной раз мне даже казалось, что она какая-то уж слишком… ну, чрезмерная, что ли. Как-то вечером на полпути между автобусной остановкой и моим домом меня настигла гроза. Я прикинул и решил бежать к кинотеатру «Спартак» — там над кассами навес, там и пережду. И вдруг навстречу мне три фигуры: две тесно прижавшиеся друг к другу, что-то щебечущие и над чем-то смеющиеся девочки, а над ними большой черный зонт, по которому шумно хлестал ливень, а позади держащий этот зонт — Угаров.
Мы встретились у фонаря. Угаров поднял на меня мокрое, исхлестанное дождем, но необыкновенно счастливое лицо.
— Привет, Медведев! Что ж ты под дождем разгуливаешь?
— А вы?
— А я за Аннушкой прибежал. Она в «Спартаке» была, —
