для задержки, скрыла массу внутренних проблем. Попросту говоря, постановка не была готова в срок.
По словам Эндрю Круикшэнка, игравшего Банко, дела шли настолько плохо, что в ”Вик” пришлось срочно вызвать Гатри, занятого в ”Куин-тиэтр” постановкой “Шкоды злословия” с Гилгудом в главной роли. ”Вечером накануне премьеры состоялась генеральная репетиция в необычайно сложных декорациях, подготовленных Мотли. Справиться не удавалось ни с чем, и к полуночи мы отыграли только первую сцену”.
Однако нестоящее несчастье ждало впереди. За день до премьеры на репетиции сообщили о смерти мисс Бейлис от инфаркта. Ей было шестьдесят три года, и на протяжении последних трех лет она боролась с одолевавшими ее недугами. Последнее желание мисс Бейлис заключалось в том, чтобы ее болезнь не помешала выпустить “Макбета” в назначенный срок.
На протяжении тридцати лет ни одна премьера не обходилась без Лилиан Бейлис — восседающей в личной ложе коренастой матроны в черном пальто из тафты с нарисованными эмалевыми пуговицами и собольей накидке на розовато-лиловой подкладке. Теперь ее место пустовало, и перед поднятием занавеса лорд Литтон, председатель административного совета, отдал дань этой “властной женщине с печатью гения”.
Лишь закончив выступление, Оливье получил записку, которую она оставила для него. На визитной карточке было написано: «Счастливого возвращения дорогому Лоренсу Оливье. Дай Вам бог в “Макбете” такой же удачи, как в “Гамлете”».
Однако “Макбет” не принес Оливье удачи. Он считал, что постановка обернулась “полной катастрофой” для всех участников, в том числе и для него самого. Это сильно преувеличено. В течение положенного месяца спектакль не только принес “Олд Вику” прекрасные сборы, но был принят так хорошо, что переехал на сцену “Нью-тиэтр”. Изысканная стилизация Сен-Дени получила, конечно, и враждебные отклики, но в целом рецензии захлебывались от восторгов. «Лоренс Оливье — великолепный Макбет, — писал критик “Дейли Экспресс”. — Он играет роль в полную силу; ни одна строка не пропадает, но звучит во весь голос, с царственным величием; каждой мысли уделяется такое глубокое внимание, которое заставляет вспомнить великих актеров прошлого». “Ему достаточно просто ступить на сцену чтобы ее зажечь”, — уверял Лайонел Хейл. “Его схватка с этим образом, нервная насыщенность, достоинство движений, быстрота мысли и — превыше всего — изображение постепенного распада человека, не являющегося в сущности злодеем, наполнили игру редкостной логикой и мощью”, — писала "Таймс”. Даже у Эгейта нашлось для спектакля доброе слово, хотя он и добавил, что этот “многого достигший и еще более обещающий актер, сделавший очередной шаг наверх", сыграет Макбета вдвое лучше, когда сам станет вдвое старше.
Злые чары “Макбета” дали о себе знать еще один раз. В схватке ка рапирах Оливье так сильно рассек руку Эллису Ирвингу, игравшему Макдуфа, что последнего пришлось заменить. Занявший его место Роджер Лайвси обнаружил, что свирепость противника не уменьшилась ни на йоту. “Ларри всегда затевал невероятно активную битву, и однажды я сломал его рапиру. Отломленный стальной кончик со свистом унесся в зал, и, прекратив бой, мы ожидали вопля пронзенного зрителя. Публика тоже ждала драматического происшествия. Но, так как ничего не случилось, мы продолжили спектакль. В конце утренника перед нами предстала милая старая дама с кусочком рапиры в руках. Она попросила Ларри оставить на нем автограф и с гордостью унесла его с собой”.
Как свидетельствовал прошлый опыт, аншлаги на шекспировском спектакле в “Олд Вике” отнюдь не гарантировали постановке успеха в Вест-Энде. Однако, забыв о полученном уроке, “Макбета” перенесли в “Нью”, и, к вящему разочарованию Оливье, надеявшегося покрыть себя новой славой, история повторилась вновь. Вечер за вечером издавал он свой рык: “Прекрасней и страшней не помню дня…”, а Бронсон Олбери входил в гримерную и говорил: “Дело пойдет на лад. Больше ему идти некуда”. Но дело на лад не шло. Пересадка прожила всего три недели, и убытки съели всю прибыль, принесенную предыдущим месяцем.
К счастью, “Олд Вик” успел приготовить великолепный спектакль — яркую рождественскую постановку “Сна в летнюю ночь”, перенесенную в викторианскую эру и блистательно оформленную Оливером Месселом; действие сопровождал воздушный балет фей, поставленный Нинет де Валуа, музыка Мендельсона. Ральф Ричардсон сыграл невероятно смешного Основу. Пять строчек Тома Снаута, медника, получил Александр Нокс. Роберт Хелпмен — Оберон — впервые выступал в такой значительной роли. Титанию исполняла Вивьен Ли.
Этот спектакль оказался первой шекспировской пьесой, на которую привели двух девочек-принцесс — Елизавету и Маргариту. Для одиннадцатилетней будущей королевы Англии он мог стать и последним. Вот что рассказывал Гатри: “Наследница трона едва не разбилась насмерть, упав из ложи; ей так хотелось увидать, как летают феи, что она высунулась до самых пяток. В антракте членам царствующей фамилии решили представить Хелпмена и мисс Ли. Делая обязательные поклон и реверанс, король и королева фей безнадежно сцепились своими хитроумными проволочными париками. Чета так и застыла головами вниз, спутавшись рогами в прямом смысле слова, пока королева-мать и двое восхищенных детей не растащили их в разные стороны”.
Ослепительный ”Сон в летнюю ночь” был скорее пантомимой и опирался более на сценические эффекты Мессела, нежели на поэзию Шекспира. В феврале 1938 года на смену ему пришла постановка, с точки зрения Гатри достойная лучших традиций “Вика”, — ”Отелло”, с Ральфом Ричардсоном в роли Мавра и Яго-Оливье. Состав отличался основательностью, и казалось, что все необходимое для выдающегося сценического творения было налицо. Однако спектакль потерпел полный провал — попросту говоря, потому, что Гатри с Оливье опять перемудрили. Как и в “Гамлете”, они погрузились в психоанализ драматических персонажей, сосредоточив на этот раз внимание на взаимоотношениях Яго и Отелло. Руководителем вновь стал д-р Джонс, биограф Фрейда. И вновь профессор из Уэльса предложил крайне “увлекательную” концепцию. Ненависть Яго к Отелло не была, как казалось на первый взгляд, прямым следствием его ревности и зависти, но проистекала из подсознательного гомосексуального влечения к командиру, осознать которое он не мог. Теоретически это многое объясняло в драме, однако на практике создавало массу проблем, прежде всего потому, что Ричардсон ни за что не согласился бы на столь извращенную трактовку. Гатри потом казалось, что, может быть, бурный и откровенный скандал расчистил бы воздух, но вместо этого все демонстрировали джентльменскую сдержанность. Ларри и Ральфи вежливо не соглашались друг с другом: последний доказывал, что главное состоит в изумительной поэзии пьесы, а первый украдкой шел собственным изощренным путем, приняв идею о подавленной гомосексуальной страсти Яго за ключ к “зерну” образа.
На одной из репетиций, в попытке раскрыть основную концепцию, этот извращенный Яго прямо дал понять о своем
