что делать с ними. Я повешу их в туалете в порту, там есть бачок наверху, и в следующем году я их заберу». Я думаю: «Хорошо, но делай это сама, и, к счастью, меня с тобой не будет». Но в следующем году она говорит: «Я хочу в Москву, вы хотите со мной?» А я так хотела в Москву! Я говорю: «Давайте поедем». В первый раз я тогда в Россию летела на самолете. Еще она хотела проверить здоровье и ходила в Москве в поликлинике из кабинета в кабинет. Целый день мы этим занимались, мне было интересно за этим наблюдать. И тут в конце осмотра она говорит: «Ах, ерунда, не люблю я этого всего» – и ушла. Я так разозлилась на нее! Потому что все врачи занимались ею, и все без толку. И она вдруг, к моему ужасу, говорит: «Я хочу в Питер, забрать свои рубли». Я думаю: «О-хо-хо, зимой!..» Мы поехали на поезде, потом на такси в порт. Она говорит: «Скажите таксисту, что я хочу в туалет». Он с таким недоумением на меня посмотрел – в порту пароходов нет, все покрыто льдом… Приехали в порт, она ушла – и все не возвращается и не возвращается. Я рассказываю морякам, что у нас в Голландии, что в мире происходит, а сама думаю: «Где же ты, Цицилия?» И она приходит через десять-пятнадцать минут, выглядит хмуро, садится в такси и говорит: «Нашла! Но, знаешь, так трудно было, потому что дверь туалета не открывалась, и надо было влезть на бачок…»
К. М.: – Детективная история…
Ф. Г.: – Ну, в третий раз я с ней не поехала.
К. М.: – Потрясающе. После этого уже, видимо, любые другие поездки в Россию были для вас не такими страшными?
Ф. Г.: – Я тогда не понимала, что это страшно и опасно, я никому не говорила об этом, дома даже не рассказывала.
К. М.: – Я знаю, что владыка Антоний, когда вы с ним обсуждали ваше желание переехать в Россию, не сразу вас благословил. А почему? Что он говорил? И как в итоге он вас благословил все-таки поехать в Россию?
Ф. Г.: – Он говорил: «Я думаю, что ты переедешь, но пока рано. Будем думать». Если он говорил «думать», это значило: «я буду молиться». И вот он семь лет молился! А потом, наверно, увидел, что у меня хватит на это сил. У нас была ежегодная конференция, и после литургии мы сидели на завтраке. Он разговаривал с русскими, они все вокруг него сидели. И я сидела, слушала. Он говорил о том, что так хотел жить в России, но Господу не было это угодно… И я опасливо спрашиваю: «А что ты думаешь про меня?» Он посмотрел на меня и сказал: «Поезжай! Ты там нужна». И продолжал разговаривать с другими и жевать бутерброд!
К. М.: – Ничего себе!
Ф. Г.: – Через несколько дней у нас было приходское собрание, и я спрашиваю: «Ну как – это было серьезно?» – «Да, серьезно». Тогда я еще сказала: «Но как быть с мамой?» Потому что мама моя жила в Голландии, одна, почти слепая, и с трудом ходила. «А что с мамой?» – спрашивает владыка. Я говорю: «У нее депрессия, и я для нее единственная радость в жизни». Он говорит: «Ну, подумаем, помолимся». И потом повторяет: «Да, да, я серьезно». А потом еще через месяц он говорит: «Нет, не переезжай, потому что мне так стало жалко твою маму». Я говорю: «Ничего себе! Я только что сказала в институте студентам, что в следующем году меня уже не будет». Я там преподавала акупунктуру. Он посмотрел на меня своими карими глазами и спросил: «А ты можешь обратно вернуться в институт?» Я сказала, что могу. Он: «Ну иди тогда обратно». Вот так…
Не помню, сколько времени после этого прошло, я уже побывала в России, потом работала в клинике. И вот сижу с моим пациентом, ни о чем не думаю, и вдруг в голове вспыхнула мысль – удивительно, так никогда не было: «Надо попросить благословения у мамы». Я думаю: это же не наш язык! Мама не была православной, у нее взять благословение – это не наш язык. Через некоторое время я приехала из Лондона в Голландию. Мы сидим с мамой в саду, и я думаю: сначала помолюсь, пока не буду об этом говорить. И вдруг слышу свой собственный голос: «Мама, что ты думаешь, если я перееду в Россию?» И моя мама, – которой было довольно страшно одной, потому что она была почти слепая, ходила с трудом и жила одна в своем домике, – говорит: «Переезжай! Если это так тебе нужно, переезжай, потому что ты уже не молода». И в этот момент я видела вокруг нее такой свет! И пронеслась мысль: «Ты можешь сейчас умереть – потому что ты отдала самое драгоценное, единственное для тебя важное в жизни, отдала в Россию». Притом, что она ничего не знала про Россию. И потом моя сестра спросила: «Ну что?» – «Я, может быть, перееду в Россию». Она посмотрела на меня как на какую-то чудачку. Я приехала обратно самолетом в Англию, оставила владыке записку, что мама дала согласие, и потом он благословил меня, сказал: «Ну, в добрый час».
И за два дня до переезда в Россию мама умерла от инфаркта. Когда владыка об этом узнал – это было на приходском собрании… Я думала, что он знал, потому что отец Иоанн знал, и я думала, что он передал владыке – а он не передавал. И отец Иоанн сказал на приходском собрании: «Давайте помолимся за маму Фредерики, она умерла». И я посмотрела на владыку – никогда не видела в жизни, чтобы он прямо позеленел! Я думаю, он сильно молился за нее… Не знаю, но такой реакции я никогда не видела у него.
К. М.: – А реакция была именно такой потому, что он был очень расстроен, или потому, что не ожидал этого? Или он, может быть, чувствовал, что это по его молитвам так ее забрал Господь?
Ф. Г.: – Думаю, что да, по его молитвам. Мне так показалось. Это было необычно для него – так реагировать.
Не помню, сколько времени прошло. Я жила тогда уже в России, приезжала в Англию, потому что каждые шесть месяцев надо было пересекать границу. И я, к счастью, еще могла бывать
