– Твою мать! Что за поганая солидарность мерзких сук! Гребаные суки! – крикнул он со злостью и ударил кулаком по стене.
В этот момент подошел худой, высокий мужчина в колоратке. Анджей узнал в нем вчерашнего щедрого любителя музыки. Мужчина задержался около него, заглянул ему прямо в глаза. Тут же у него за спиной возникла молодая женщина.
– Макс, прошу тебя, не комментируй это. Не унижайся до уровня таких вульгарных шовинистов, как этот человек. Прошу тебя… – сказала она тихо по-немецки, подходя к нему и беря его за руку.
Анджей понял эту презрительную реплику – он достаточно прилично знал немецкий. Но прежде чем он придумал достойный ответ, пара уже удалилась.
* * *
Он вернулся в холл к главному входу. Постоял около ресепшен. Молодая девушка за стойкой с симпатией ему улыбнулась. Он повернулся к ней и соврал, что оставил ключ от комнаты в номере.
– Никаких проблем, пан Выспяньский, – ответила она, повернувшись к клавиатуре компьютера. – Мы сейчас закодируем для вас новый. В каком номере вы у нас проживаете?
Он взбежал по лестнице на третий этаж. Собрал всю свою одежду и запихал ее в дорожную сумку. Упаковал косметику из ванной.
Кровать была не убрана. В скомканном белье валялась помятая шелковая ночная сорочка Вероники. Тут же рядом лежали разорванные трусики Паулины. Покрывало в нескольких местах было испачкано чем-то красным. На прикроватной тумбочке лежали надкусанные дольки апельсина и стояли два бокала с остатками желтой жидкости и плавающими в них клубничинами. На подоконнике лежала сумка Вероники. Он выудил несколько банкнот из кожаного кошелька и спрятал в карман. Позвонил на ресепшен и заказал такси на вокзал до Гданьска, попросив записать это на счет номера 305. Потом в ящичке стола нашел блокнот с символикой отеля и написал письмо.
Дорогая Вероника,
У меня не было возможности познакомиться с Здиславом Петлей, твоим щедрым, но очень наивным мужем. Думаю, что в ближайшем будущем в любом случае этого знакомства тоже не должно произойти во избежание огромного разочарования и неприятностей, которые могли бы стать его следствием. Здих и дальше должен жить в неведении, особенно в том, что касается фотографий, которые я мог бы ему продемонстрировать. Для его же блага, твоего блага и моего блага тоже. После того, что я пережил здесь вечером и ночью накануне, я думаю, что самое малое, что ты можешь сделать, чтобы искупить свою вину, это перечислять следующие двенадцать (начиная с сентября!) месяцев на хорошо знакомый тебе счет сумму, скажем, в две тысячи злотых каждый месяц. Думаю, что это не нанесет большого урона бюджету Здислава.
Твой Энди
Он положил конверт на сумочку Вероники и торопливо сбежал по ступенькам вниз. Водитель гостиничного «мерседеса» уже ждал его у машины. Он вежливо наклонил голову и открыл дверь…
–
Шимон Элиаш Ксенбергер является польским евреем, рожденным на вокзальной скамье в Восточном Берлине. Его отец, Давид Ксенбергер, был до войны известным, уважаемым и необыкновенно богатым ювелиром в тогдашнем польском, а сегодня белорусском Бресте, а мать, Вильгельмина Виттиг, немецкая обедневшая аристократка, удивительно красивая для немки, родом из Крулевца, ныне российского Калининграда. В первые месяцы войны Давид взял фамилию жены и вместе с ней поспешно выехал в Эльблонг. Это уберегло его от всех неприятностей и спасло ему жизнь. В Эльблонге его никто не знал и никому даже в голову не приходило, что он мог быть евреем. Зато все знали, что будущая мать Шимона – родственница офицера СС Курта Виттига, чрезвычайно преданного, уважаемого и ценного работника канцелярии Генриха Гиммлера, правой руки Адольфа Гитлера. Да еще к тому же Вильгельмина – она утверждала это до самого конца своей жизни – была далекой родственницей Иммануила Канта. Конкретных доказательств этому никаких нет, но даже отец Шимона часто этим хвастался. Доподлинно известно только, что и Кант, и Вильгельмина родились в Крулевце и что в семейной библиотеке Виттигов были все произведения этого философа в оригинале, прекрасно изданные и в кожаных обложках.
Благодаря связям жены Давид получил место помощника бухгалтера в ратуше, что позволило Виттигам скромно, но спокойно пережить оккупацию. В январе сорок четвертого, где-то за месяц до прихода Красной армии в Эльблонг, отец Шимона подкупил двумя колечками свою коллегу по работе и раздобыл два свидетельства о рождении. Одно – на имя Александра Грибина, другое – на имя Елены Гафаровой. Даты не совпадали совершенно, но все равно выглядели эти документы довольно правдоподобно. Кроме того, Давиду удалось добыть в архивах свидетельства о смерти этих обоих. В тот же самый день Давид их сжег. Он вычистил дом от всего, что напоминало о еврействе или о принадлежности в немецкому народу. Ценные издания Канта завернул в простыни и спрятал в деревянный сундук, который закопал в подвале. А для верности насыпал сверху угля. Там, в подвале, уже был закопан один ящик – с украшениями, привезенными из Бреста. Когда в Эльблонге появились красноармейцы, уничтожающие все гитлеровское или немецкое, семейство Грибиных не вызвало ни у кого из них ни малейших подозрений.
В мае сорок пятого, когда Советы покинули Эльблонг и город снова стал польским, семье пришлось бежать. Ведь их тут знали как немцев. Слишком много людей могли это помнить. Однажды ночью Давид откопал оба ящика, погрузил все на конную повозку, прикрыл сеном и картошкой и через три дня и три ночи прибыл вместе со своей семьей в Быдгощ. Он выбрал этот город, потому что он был не слишком польский и в то же время – не очень немецкий. Давид нашел маленькую квартиру в мансарде в Фордоне и устроился на работу подмастерьем в государственной ювелирной мастерской.
Так продолжалось до пятьдесят первого года. В январе пятьдесят второго он поехал на автобусе разведать обстановку в Варшаве. До него дошли слухи, что евреи возвращаются и снова обживаются там. В июне он открыл на Мокотове маленький и скромный – чтобы не дразнить коммунистов – ювелирный магазинчик. Снова вернул себе фамилию Ксенбергер. На этот раз Даниэль. С именем Давид он решил попрощаться.
В конце октября пятьдесят шестого неожиданно наступила политическая оттепель. Вдруг стало можно говорить и делать гораздо больше, чем в сентябре. Эту осеннюю весну устроил в Польше Гомулка, «муж нашей еврейки!», как со своеобразной гордостью – для которой, как потом выяснилось, вовсе не было причин, – провозглашалось в варшавско-краковских сионистских кругах. Лива Шокен, позже ставшая Софией Гомулкой, действительно имела какие-то еврейские корни, но в первую очередь она была убежденной коммунисткой, целиком подчиняющейся еще более фанатичному коммунисту-мужу. Очень интересно было бы узнать, какие разговоры она вела (если вообще вела) с «товарищем Веславом» во время беспримерной антисемитской кампании в марте шестьдесят восьмого.
Одурманенный эйфорией польского октября, Давид Ксенбергер решил открыть ящики, спрятанные в подвале. Часть украшений, дешево и совершенно не торгуясь, он продал одному необыкновенно богатому еврею из Швеции. Почти сразу после этого он купил разрушенное помещение на Краковском предместье и переделал его в ресторан, или, как тогда говорили, «локал». Официально это было «хозяйственное семейное предприятие», потому что только так – по принятой идеологии – можно было избежать обвинений в эксплуатации. Чиновники, должно быть, умирали со смеху, когда читали в документах, что все кухарки, повара, официанты и даже старая гардеробщица – это его кузины, девери и дядюшки.
На столиках в его ресторанчике всегда были белые скатерти, а не клеенки, из кухни не воняло бигосом, в туалете вместо газет всегда наличествовала туалетная бумага, водку он – первый в Варшаве! – подавал во льду, в меню, кроме мяса, бывала рыба, которую привозили прямо из Хеля, на входе лежали газеты, официанты и официантки улыбались, в гардеробе пахло французскими духами, а по вечерам в субботу играл оркестр. Когда разнеслись слухи, что «у Даниэля на Краковском играет настоящий американский джаз!», в его ресторан зачастили писатели, артисты, проститутки и гэбэшники. Партийные деятели, к сожалению, тоже. Однажды вечером, совершенно без предупреждения, появился сам Юзеф Циранкевич. Премьер. Тот, который за «отрубание рук народной властью в интересах рабочего класса». Любимец Москвы, который трясущейся рукой давал прикурить самому Сталину, о чем в свое время в Польше писали и фотографии на своих страницах печатали. В локал он приехал без свиты, с дамой, Ниной Андрич. Оголтелый коммунист – и при этом любитель икры, лососины, французского коньяка и дорогих автомобилей. Пришел, как будто так и надо, под ручку с культовой актрисой, которую сегодня точно называли бы секс-бомбой. И вдобавок возбужденный, вероятно, близостью Андрич и алкоголем, громко аплодировал очень подходящей к советской икре музыке американского композитора Дюка Эллингтона.
