Мне кажется, здесь речь о той самой тайне, которая влечет нас к другому человеку. И чем ярче он одарен, тем сильнее влечение. И тем, должно быть, убежденнее такие личности иногда стремятся сохранить себя за стеной.
Из телевизионного интервью Олега Меньшикова: "Лидер тот, кто заставляет всех других бежать..."
...Всякий раз, когда заходит речь о талантливом артисте, тем более о его созданиях в кино или театре, зрители да и критики так или иначе ищут прямых совпадений с его личностью, настаивают на параллелях и т. п. Действительно, бывает и так, что артист всю жизнь почти впрямую воссоздает собственное "я" в предложенных обстоятельствах. Чем богаче, разнообразнее, глубже это его "я", тем дольше, активнее его актерская судьба. Великая Грета Гарбо играла ипостаси собственной натуры, пока в какой-то момент не ощутила исчерпанность в своем движении. И ушла еще практически молодой, так никогда и не вернувшись.
В этом смысле актеры-лицедеи счастливее.
Олег Меньшиков во многом лицедей, обладающий даром точных актерских приспособлений, актер с устойчивым вдохновением, что позволяет ему смело управлять своим даром. Конечно, он без труда узнаваем во всех его ролях... Но в то же время трудно представить, что Калигулу, Чацкого или юнкера Андрея Толстого из "Сибирского цирюльника" играет один и тот же артист...
Начиная со "Спортивных сцен 81 года", отчасти в "Моонзунде" и безусловно в "N" (Нижинском), все больше обнаруживается приверженность Меньшикова к контрастам, усложненным решениям, иногда - к окольным психологическим ходам. Уходам от сущности своей - чтобы острее и полнее затем к ней пробиться.
"Я не верил прямым и простым психологиям: чувствуя за ними самодовольный лик эгоизма",- эти слова Михаила Чехова26 близки устремленности Меньшикова, особенно его героям начала 90-х - их рефлексии, самоанализу, мучительной гипертрофии мысли. И снова, снова возвращается мысль о несыгранных ролях: Меньшиков-Ставрогин, Меньшиков-Иван Карамазов... А может быть, Свидригайлов?
Но... вернемся в маленький зал "Сцены под крышей", где стремительно рвется к смерти император Гай Цезарь по прозвищу Калигула. Он уже словно забыл о том, ради чего начал свой отчаянный опыт, свою "пробу", после того, как перед ним так уродливо, унизительно, так жалко и ничтожно обнаружилось лицо человека. Теперь лица подданных сливаются для него в один отвратительный портрет. Все они не заслуживают и такой малости, как быть даже слабо различимыми. Спасать их? Зачем? Идея спасти мир казнью оказалась катастрофичной, и отныне сам император втянут в гибельное жерло собственной "пробы".
У Меньшикова-Калигулы ощущение близкой полной катастрофы передано в истерическом нарастании темпа жизни императора. Он уже почти до конца осознал, что бессилен. Но ему ли сдаваться? Напряженными, учащающимися ритмами Гай Цезарь старается изгнать усиливающуюся муку сомнений, мысль о том, что он не сумел уразуметь знаков Провидения, запечатленных на личной его судьбе. Оказалось, он вступил в сражение с ними... Сейчас мир, сотрясаемый его же насилием, вместе с ним уходит из-под его власти. Среди лихорадочных диалогов взгляд Калигулы вдруг замирает на короткое мгновение, на едва уловимый, исчисляемый в несколько секунд миг. Будто неожиданно он увидел и услышал себя - истинного. Каким он стал. Всеми ненавистный, кажется, в том числе и самому себе, измаранный чужой кровью, порочный провокатор - и вместе с тем несчастный, которого покинул рассудок. Тайное лицо реальной жизни открывается перед ним, как и противопоставление выдуманного им мироустройства и опор этого мироустройства, вся их ущербность.
Все рухнуло. Куда идти дальше? Зачем? А идти приходится, потому что остановиться императору невозможно. Тем более - вернуться в прошлое. Да и кто из нас, куда как менее обремененный, может это совершить? Странные мини-паузы взгляда Калигулы - как искры Благодати среди всей окружающей его людской грязи. Душевная чистота возникает из миазмов порока. "Нет лучше оружья, чем быть безоружным"27 - не это ли сейчас играет Меньшиков, завораживая внезапной беззащитностью, слабостью, которых Калигула сам в себе не подозревал. Таков, мне кажется, один из кратеров московского спектакля по Камю. Но еще не финал истории Гая Цезаря.
Калигула дал актеру почву, основу, чтобы заговорить на еще одну близкую ему тему - тему поражения. Обычно оно сопутствует его героям. Выношенная ими идея (Робеспьер, Калигула, позже - Андрей Плетнев в картине "Дюба-дюба", Чацкий) при всем различии масштабов ее, превращает персонажей Меньшикова в вероятного или возможного мессию. Но она столь же непременно обваливается, и ничего немыслимо спасти из задуманного замысла. Грандиозного, как у Калигулы, например. Тогда остается единственное смерть.
В этом плане Олег Меньшиков со всей полнотой следует идее экзистенциалиста Альбера Камю. Для экзистенциалистов критерий нравственности в согласии поведения человека с его единичной сущностью, с его единичным существованием. Норматив экзистенциалистской нравственности смерть в согласии с самим собой. Внутреннее согласие, внутреннее умиротворение - и есть высшее нравственное состояние, позволяющее прийти к высвобождению...
Боится ли Калигула смерти? Боится. Но этот страх отбрасывает Гая Цезаря к самому себе, тому, каким он увидел себя и ужаснулся. Чем ближе к заключительной сцене, тем меньше в Калигуле упоения, им самим все время подстегиваемого относительно его могущества, его роли безнаказанного убийцы. Кажется, прямо на наших глазах он медленно сжимается, презирая себя за страх, охватывающий его и сковывающий его мускулы при мысли о приближающейся неминуемой гибели. Но ведь он и ищет смерть, поняв, что идет по дороге, которая никуда не ведет. Что его свобода - ложная свобода.
Конец игры. Больше не будет переодеваний, париков и танцев. Притворных недугов. Драматических состязаний. Калигула видит себя в зеркале - вот она, концентрация мгновенных остановок взгляда, неожиданно обращенного внутрь себя. Энергетика Меньшикова столь мощна, что зал видит именно такого Калигулу в несуществующем зеркале. Ужасаясь и сострадая.
Омовение перед смертью для Калигулы - фрагмент очищения. Вносят кувшин, таз, воду. Будничное, бытовое занятие - мытье головы. Что в том особенного? Только вокруг уже пылает пламя ненависти, оно уже рядом с Калигулой, опаляет, обжигает, напоминая, что жить ему осталось совсем недолго. Но он плюет на пожар ненависти, на жалких людишек, которые, конечно же, примут все с улыбкой, с восторгом, сжимая петлю вокруг тонкой шеи своего господина. Калигула снова дразнит их - с трезвым отчаянием, пронизанным иронией безнадежности, признав, в общем, свое поражение, бесплодие своей великой идеи, хотя силы еще не покинули его до конца.
Гай Цезарь моет голову. Бежит вода. Уносит всю скверну, все липкое, приставшее к императору, к его телу. К его душе. Блестят чистые темные волосы. Помолодело лицо... Но было бы ненужной, пустой патетикой говорить, что Калигула начисто отринул прошлое. Оказавшись в тупике перед невозможностью желания "исправить" мир при помощи убийств, сокрушая тех, кого он пришел спасти, Калигула так и не мирится с реальными обстоятельствами. Напротив, он еще выше подымает надменную голову. Да какое дело ему нынче до всех этих горестей, бедствий, смертей? Он окончательно свободен от всех и всего. Может быть, он счастлив теперь?
Омовение Калигулы подобно последним часам в жизни приговоренного к смерти: чистая рубашка, чистое тело, щедрая трапеза. Император сам дает себе команду - вперед! Вперед, что бы там ни было! Свое слово он успел сказать. Свое презрение и неприятие мира, униженного и оттого безгранично пошлого в представлении Гая Цезаря, он сумел выразить! Он понимает и то, что фигура его масштаба, его напряженной идеи и сверхнапряженной воли не может совместить себя с большинством. Такое возможно только избрав компромисс. Герой Меньшикова для этого слишком радикален и бескомпромиссен. Единственное, что для него реально,- его непреклонное "нет" узости окружающего мира.
