Циммер ушел и через несколько минут вернулся.
— Начальник занят, но его адъютант говорит, что это можно сделать. Только адреса вы выпишите, заявление должно остаться у меня.
Кравцов выписывал адреса и вдруг в самом конце заявления обнаружил оплошность анонима, которая могла помочь его отыскать. Он писал: «Из окна своего вижу православный собор, его святые врата, и дума моя рвется с мольбою к Богу, чтобы он вместе с вами покарал коммунистов, погубивших Россию…»
Кравцов мгновенно принял решение.
…Он вышел на небольшую площадь, где находился православный собор. Остановившись возле его ворот, смотрел, где может быть то окно, через которое доносчик смотрит на храм и его святые врата. Прямо против церкви стоял старый приземистый каменный дом с подслеповатыми окнами. «Одно из этих окон его», — с уверенностью решил Кравцов и направился к дому.
Войдя в дом через боковое крыльцо, Кравцов очутился в темном, пахнущем уборной коридоре. Приглядевшись, он увидел дверь и решительно в нее постучал. Никто не ответил. Кравцов толкнул дверь и вошел в комнату. У стола сидели две женщины. Они испуганно смотрели на него.
— Чего не отзываетесь? — грубо спросил Кравцов. — Я из гестапо. Кто здесь живет?
— Мы живем, — ответила одна из женщин.
Кравцов оглядел захламленную комнату.
— Да, к вам никого не поселишь. У кого тут есть лишняя площадь?
— Да где ей тут быть, лишней? — осмелев, заговорила женщина. — Мы сами поселенные тут как погорельцы.
— Кроме одного, — оживилась вдруг женщина. — Вот у него-то как раз самая большая комната, раз в пять больше нашей.
— Кто такой?
— Бывший церковный староста Михайловский. Вы только поглядите, как он живет! Тут же все говорят, что он в соборе ценности с икон ободрал и теперь меняет их на продукты.
— Где его комната? — строго спросил Кравцов.
— Через одну от нашей. Налево.
Кравцов вошел к Михайловскому без стука. Два окна комнаты были занавешены какой-то одеждой. В дальнем углу трепетал кровавый язычок лампады, чуть освещавший вытаращенные глаза святого на иконе.
Кравцов подошел к окнам и сорвал затемнение. На старой деревянной кровати красного дерева лежал старик с благообразной белой бородкой. Он со страхом смотрел на Кравцова.
— Что… что вам надо? — с трудом выговорил он.
— Михайловский?
— Да.
— Вставайте! Я из гестапо.
Михайловский вскочил с постели и, торопясь, начал натягивать штаны.
— Сей момент… сей момент… — бормотал он.
— Садитесь сюда. Так. — Кравцов вынул из кармана лист бумаги с выписками из доноса и, не давая старику опомниться, строго сказал: — Вы написали нам заявление? Почему без подписи?
— Да, так уж… подумал… а вдруг… — ответил, заикаясь, Михайловский.
— Убедились, что от нас скрыться нельзя?
— Ну как же, как же! Я же и уповаю на ваше могущество.
— Уповаете, значит? Уповаете, а сами вставляете нам палки в колеса? — повысил голос Кравцов.
— Боже меня упаси! Да что вы! Да как же!
— А так. Мы с утра до утра ловим врагов настоящих, опасных, а вы решили отвлечь наши силы на старуху из детского сада, на полоумного садовника и на прочую мелкую шваль. Думаете, нам непонятно, зачем вы это делаете?
Блеклые глаза Михайловского налились ужасом, голова как повернулась налево, так и застыла, точно столбняк его хватил.
— Я этого не хотел, видит Всевышний, не хотел, — пролепетал он.
— Хотел или не хотел — это на вашей темной душе, а факт налицо — попытка повредить работе гестапо. И за это придется отвечать, мы шутить не любим!
Михайловского одолела икота.
— Извиняюсь… премного извиняюсь… Это от нервов, — прошептал старик, схватившись руками за стол.
— Вот ручка и бумага, — Кравцов еле сдерживал смех. — Пишите, я продиктую…
— Боже мой, боже мой! — лопотал Михайловский, пытаясь взять ручку непослушными пальцами. — Слушаю-с.
— Пишите: «Я, Михайловский, сознаюсь, что послал в гестапо заявление без подписи, желая помешать работе немецкой администрации…»
Михайловский соскользнул со стула и встал на колени.
— Христом богом клянусь! Не думал! Пожалейте старого человека! Лишил бог разума на старости! К стопам вашим припадаю! — выкрикивал он, задыхаясь.
Кравцов выдержал паузу и сказал:
— Ладно. Хватит. Пишите так… — он подождал, пока старик снова уселся за стол. — Значит, сознаюсь и так далее, а потом напишите так: «Письмо послал, не подумав о том, что сообщал о всяких мелких людях, не представляющих опасности новому порядку, как не думал и о том, что я мог направить гестапо по ложному пути и отвлечь от настоящих врагов Германии. За это приношу свои глубокие искренние извинения и прошу не привлекать к ответственности, учитывая мой преклонный возраст». Подпись и чтоб разборчиво, — приказал Кравцов.
Михайловский расписался. Кравцов взял бумажку, аккуратно свернул ее и положил в карман.
Михайловский судорожно вздыхал и мелко крестился, глядя на лампаду.
— Подождите, рано еще Бога благодарить. Где ценности, которые вы украли из собора?
Глаза у старика выкатились на лоб:
— Не брал… свято слово, не брал! Перед Богом, вот перед ликом Николая-угодника клятву даю!
— Ну-ну, — усмехнулся Кравцов. — Угодник вам, лжецу и вору, может, и поверит, но гестапо — нет! — Кравцов ударил кулаком по столу. — Гадина! В то время как все честные люди отдают последнее, чтобы помочь Германии в ее священной борьбе с большевиками, он ворует ценности, чтобы жрать масло и писать вредительские донесения! Собирайся и мигом! Мы тебе покажем, что такое гестапо и чем оно занимается. Ну быстро!
Михайловский встал со стула, его качнуло и он завыл высоким бабьим голосом.
— Молчать! — крикнул Кравцов.
Старик умолк.
— Если хочешь жить, тварь проклятая, ценности — на стол. Ну?
Михайловский сделал несколько шагов и повалился на постель.
— Здесь они, — пробормотал он, показывая на перину под собой.
— Вынимай и клади на стол. Живо!
Старик сполз с постели и трясущимися руками стянул на пол перину. Под ней на досках лежали куски иконных риз, большой крест с цепью и сверток в белой тряпке.
— Клади на стол, вор паршивый.
Старик положил ценности на стол.
— Здесь не все, — убежденно сказал Кравцов. -
Выходит, жить тебе надоело? Одевайся.
Старик прошел в угол комнаты к стоявшему там пузатому самовару, открыл крышку и вытащил оттуда золотую цепь, крест, кадильницу, чаши.
— Теперь все, — выдохнул старец. — Стреляйте, не стреляйте — все.
