Итак, мы уселись за хорошо накрытый стол в уголке ресторана НИЛ. На этот раз говорил Джерри Хили. Он говорил долго на непонятном для меня английском языке. Ванесса исправно переводила на французский, а я в уме старался перевести это с французского на привычные для меня слова и понятия. Чередовались имена: Троцкий, Сталин, Солженицын, Волкогонов...
Речь шла о справедливости и несправедливости, о страданиях. Но, признаться, все эти политические концепции, отделенные от конкретных людских судеб, скрывали от меня истинную суть явлений. Фигуры то прояснялись, то затуманивались.
Речь шла о том, что в современном мире человек живет в невыносимом напряжении, на грани возможного. Речь шла о неизбежном и близком крахе фальшивой капиталистической системы. Иногда формулировки были похожи на знакомые «предмайские» призывы ЦК родной партии. Но интонация! Не ханжеская, мнимо мужественная, при этом подхалимская речь наемника, а искренняя опирающаяся на знание, на собственный опыт, убежденная и убедительная речь человека ОТТУДА. В другие минуты монолог совпадал с тоже знакомыми мыслями наших диссидентов и борцов с «нашим» строем. Это я знал хорошо и вполне мог добавить фактов невыносимости нашей тутошней жизни. Все это так причудливо переплеталось. Да плюс к этому напряжение в понимании языка. Да плюс к этому в глубине сознания вопрос — к чему? К чему все это клонится? Это ведь совсем не походило на наши «кухонные» разговоры, которые чаще всего не клонились ни к чему конкретному и ни к чему не обязывали.
Я никогда не был членом партии. Комсомол — да! О, как я стремился и как я был горд стать членом ВЛКСМ в 1949 году. «Едем мы друзья / В дальние края. / Станем новоселами и ты, и я». Хотел ехать, хотел стать, хотел быть... «со всеми»! Но через три года меня чуть не исключили с треском из этой великолепной организации, и тогда... прощай, университет, прощай, нормальная биография... ну, что там еще «прощай»? Да всё «прощай»! — шел 52-й год. Меня объявили «борцом против колхозного строя и соцсоревнования». Это после студенческих работ «на картошке» за мои высказывания на собрании. Я не боролся с колхозным строем (к сожалению, не боролся — было бы сейчас чем похвастаться), я просто пытался найти логику в окружающей действительности. Когда разбирали мое «дело» на факультетском общем собрании, все было предрешено. Но секретарь курсовой организации Валя Томин тоже жаждал логики и смысла. Он один выступил против готового мнения, и — удивительно — этого оказалось достаточно. Он меня спас.
Потом я всегда помнил — не ходи в партию! Не ходи в организацию! Меня звали (позже), меня соблазняли, мне даже угрожали — я не шел. Передо мной был пример «шефа» — беспартийного Г. А. Товстоногова. Он меня вдохновлял.
Вернемся в наш разговор за столиком ресторана НИЛ. 88-й год. В нашей стране снизy широкой волной идет «деидеологизация». Борьба за право человека не быть со всеми, быть собой. Право не быть с большинством, право быть одиноким, грустным... да что же может быть слаще этого! Но вот мой vis-a-vis Джерри Хили убежденно говорит о необходимости идеологии, о большой правде троцкизма.
Впервые в жизни я вижу перед собой человека из другой партии. Иностранцев видал, а вот партийных иностранцев... не видал, это первый. Мало того, он не просто из другой партии, он из самой опасной другой партии, ибо никакие буржуи не были так проклинаемы нашей властью, как «троцкистские прихвостни буржуев». И вот он теперь передо мной — глава партии зарубежного государства, убежденный старый человек и (вот как вышло!) давний мой знакомый. Я уважаю его самоотверженность. Я верю Ванессе, рассказывающей о его мужестве и несгибаемости. Но идеи... Идеи его меня не убеждают. Внутренне я заслоняюсь и отталкиваюсь от его речей. У меня другие, смутно еще сознаваемые задачи в жизни. Я не могу и не хочу ник кому присоединяться.
Ванесса затеяла в Лондоне благотворительный вечер — весь сбор на памятник жертвам сталинизма. Памятник должен быть установлен в Москве. От нас должны были ехать Евтушенко как поэт-трибун, несколько представителей общества «Мемориал» и я как актер — читать стихи в концерте. Всю организацию и все расходы Ванесса взяла на себя. В Москве проявляли привычную подозрительность и скаредность — требовали включения дополнительных людей по собственному списку «за счет приглашающей стороны», вставляли палки в колеса с оформлением документов. В результате Евтушенко не смог вылететь в Лондон из Нью-Йорка, а в Москве вдруг отказали в разрешении на выезд всем членам делегации. И остался я один нейтральный беспартийный артист.
Меня принимали как представителя страны. Кто-то жал мне руку и что-то говорил. Кого-то я должен был ждать и потом вместе куда-то идти. Помнить, что через час будет интервью. А потом встреча с кем-то. А весь визит — двое суток. Весь огромный Лондон за окном. Так хотелось в город, на улицу, в парк, на скамейку, в магазин, в метро, в собственный номер в отеле. Понимал, что мысли это грешные, но... хотелось.
«Представителя России» разыскала молодая журналистка со множеством сумок через плечо и большим фотоаппаратом наизготовку. Она задала вопрос. Я попросил ее повторить сказанное еще раз и медленнее. Она это сделала. И я к своему ужасу убедился, что с первого раза понял правильно. Она сообщала, что завтра в два часа будет демонстрация гомосексуалистов, и спрашивала, собираюсь ли я принять в ней участие.
Мысли мои запрыгали, как кузнечики в вечерний летний час на краю поля:
«Почему она спрашивает об этом меня!»
«Почему она спрашивает об этом меня?»
«Не наврежу ли я любым ответом моей дорогой Ванессе?»
«Не влип ли я в международный скандал?» и т. д.
Я спросил девицу, почему ее интересует именно эта проблема.
Она удивленно приподняла брови: а чем же еще интересоваться? Сейчас весь Лондон шумит по поводу завтрашней демонстрации.
Опустив глаза, я сказал негромко и вежливо, что я далек (I`am far to. если не вру) от этого.
Она еще больше удивилась и спросила, зачем же я тогда приехал.
Я ответил, что приехал участвовать в акции-концерте, сбор от которой пойдет на памятник жертвам сталинизма (Victims of staiinism — это, кажется, так).
Журналистка сказала: «Но ведь от сталинизма страдали и гомосексуалисты, не гак ли?»
«Так!» — сказал я. (Yes, it is! — это точно неправильно )
Девица бросила сигарету захлопнула объектив своего фотоаппарата и, не особо прощаясь, удалилась.
Часов в семь участники завтрашнего вечера собрались на квартире у Ванессы. Толкотня в коридоре и в комнатах. Многоязычный разговор. Чай, кофе, пиво, закуски. Атмосфера штаба армии перед боем. Итальянский журналист, испанские актрисы, греки, американцы и, естественно, мною англичан. Знакомлюсь с миловидной испанкой, пытаюсь поцеловать руку. Она вырывает руку, и лицо ее делается суровым. В резкой форме она напоминает мне, что она не дама, а товарищ и что в обращении с ней я должен из этого исходить. Пожилая англичанка рассказывает мне о Москве, и я не могу не восхититься ее рассказом — то, что она увидела и поняла в Москве за неделю, мне не удалось ни понять, ни увидеть за десятки лет жизни в этом городе. Приходит даже в голову мысль, что мы говорим о разных городах, носящих почему-то одинаковое название.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
