Дорогие мои! Лучше бы она этого не говорила. Это задело мое честолюбие, вы понимаете? Я толкнул за бесценок все, что было у меня бесценного, заложил в ломбард папины часы (с заводным механизмом) и с набранной суммой заявился в ювелирный магазин «Картье» на улице Мира. Ко мне подходит какой-то тип во всем черном и с целлулоидным воротничком. «Что желаете, мсье?» И осмотрел меня с головы до ног. У меня, должно быть, был не очень выигрышный вид: в кашне, связанном из шерсти каштанового цвета, и в костюме в крупную клетку.
Я не знал, сколько у меня было в наличии денег, но он — да. По моим затасканным шмоткам он сразу вычислил мои сбережения, как будто прочел эту цифру на информационном табло биржи на улице Лоншам.
«Обручальное кольцо», — бормочу я еле живой от смущения.
Он подал знак группе господ, которые что-то обсуждали в салоне. Подошел молодой человек небольшого роста, аккуратно одетый, очень любезный. «Обручальное кольцо», — заявил мужчина в черном таким тоном, как будто он хотел сказать «Кретин». Маленький любезный молодой человек сохранил любезную улыбку на лице, хотя сразу же заметил, что я не Рокфеллер и даже не праправнук его шофера.
«Вы хотите что-нибудь получше?» — поощряющим голосом спросил он.
«Все, что есть наилучшего», — в тон ему отвечаю я.
И вот он ведет меня в салон, усаживает в кожаное кресло и спрашивает меня, за сколько я рассчитываю купить эту драгоценность.
«Четыре тысячи франков», — выпалил я, как будто громко и неприлично испортил воздух. Хотя он и смог сохранить улыбку на лице, эта цифра подорвала его моральный дух, тем более, что это были старые дореформенные франки.
«Но, месье, — бормочет он, — вы, должно быть, ошибаетесь…»
У вашего Берю всегда есть что-нибудь про запас, и мне в голову приходит идея.
«Послушайте, — говорю я, — а что у вас есть за эту цену?»
Это показалось ему чертовски трудной дилеммой. Он пошел обсуждать вопрос со своим красавчиком — заведующим. Началось крупное совещание на высшем уровне. Если бы я был Мараджа Кельпезекила, желающий купить крупный брильянт размером с мое хозяйство, эти господа и то так бы не разволновались. Между прочим, они могли бы запросто выставить меня за дверь как последнего попрошайку. «Картье» — фирма серьезная. У них продавцов дрессируют не хуже, чем морских пехотинцев, чтобы они сохраняли хладнокровие при любых обстоятельствах. А может быть, им приглянулась моя физия, кто знает? Короче, они все стали подыскивать мне что-нибудь за мои гроши. Они перерыли все ячейки, раскрыли все футляры, ползали на четвереньках, роясь в нижних ящиках, перевернули весь магазин, сходили в подсобку, чтобы там посмотреть, не завалялась ли где-нибудь в углу сейфа какая-нибудь безделушка, которая не превышает мой «капитал». Полтора часа длилась эта полундра с раскопками в реках миллионов, в часах с бриллиантами, в кучах крупных алмазов, набитых каратами. Их всех захватила игра. Они очень хотели найти мне за бесценок бесценную драгоценность, позвольте мне отпустить проходную шуточку. В конце концов, обессилев и испачкав колени в белой пыли, они сообщили, что сожалеют, но… Они чуть не плакали, так их расстроила перспектива потерять меня навсегда в качестве клиента. Но в тот момент, когда я уже собирался переступить порог вертящейся двери, мой маленький любезный продавец нашелся.
«Месье, месье! Вам на самом деле все равно, что купить?» «Да». «А вас не устроит золотая монета? Вы же смогли бы потом сделать из нее брошь!» Я его чуть не расцеловал! И купил английский соверен. «Сделайте мне красивый пакет, это — подарок!» — умоляюще попросил я их. И они меня уважили. Они положили монету в футляр, обшитый изнутри бархатом. А на крышке футляра выгравировали: «Берте», коротко и ничего лишнего. Это был шик. На следующий день я положил в шкатулку вместо монеты перстень, купленный на базаре в галантерейной лавке, рядом с авеню Трюден. Вышеупомянутая драгоценность представляла собой крупный бриллиант из богемского стекла в оправе из посеребренной латуни. По внешнему виду он тянул на все шесть каратов. Теща так и онемела, когда ее дочка вынула из футляра эту игрушку. С надписью «Картье» на футляре можно было не сомневаться в подлинности его биографии. Я объяснил, что продал несколько гектаров прерий, чтобы провернуть эту операцию. Старая тут же стала изображать из себя знатока.
Она с апломбом заявила, что бриллиант голубой и без изъянов. «Я в жизни не видела камень такой чистой воды», — млела она от восторга!
Как бы не так! На нем еще оставалось немножко металлических опилок! Что до Берты, то она со своим толстым бриллиантом унеслась на седьмое небо. Она до сих пор верит, что он настоящий и что, не считая английской короны, она является обладательницей самого красивого камня в мире.
Когда она уезжает на отдых, то сдает его на хранение в банк, где его запирают в сейф, специально отведенный для него! Она всегда говорит, что если случится новая война и ей придется покинуть родину, то, продав его, она сможет выжить.
Наш уважаемый Берюрье разражается громким хохотом.
— Если бы у нее на жратву уходило столько, сколько стоит ее бриллиант, — восклицает он, направляясь к выходу, — ей незачем было бы ездить в Брид-ле-Бэн!
И он выходит под крики «виват».
Глава 11
В которой все становится еще сложнее
Я выхожу из конференц-зала и вижу, что наш Достопочтенный Берю разговаривает с Дюпанаром, который сегодня был посыльным по школе. Толстый чем-то недоволен.
— Эти паразиты мне уже осточертели, — громко восклицает он. — Я не хочу их видеть!
Заинтересовавшись, я подхожу к ним. В это мгновение этот ублюдок Дюпанар зовет меня голосом кентавра:
— Господин Саяато! Сейчас же в кабинет господина директора! Там какие-то дамы и господа хотят с вами побеседовать.
— А кто это? — спрашиваю я.
— Доктор Клистир и его селедка, — отвечает Жирный. — Они, наверное, пришли к директору жаловаться, обозлившись на то, что случилось вчера ночью на этом сеансе. От этих чокнутых ничего другого и ждать не приходится. Но пусть они не мечтают, я и не подумаю перед ними извиняться.
— Только без шума. Толстый, — призываю я его, — от этого зависит твоя педагогическая карьера.
— Если я начну, то это будет мордобой с музыкой, — ворчит достопочтенный педагог.
Я начинаю его увещевать. И как всегда он, в конце концов, соглашается со мной, и, что-то бурча себе под нос, идет со мной в кабинет директора.
Биг босс сидит за своим рабочим столом, раздосадованно перекладывая на нем бумаги. Напротив него сидит чета Клистиров. Они с ужасными физиономиями рассказывают ему о своих напастях. Увидев нас, они вскакивают, и папа серафистов кидается нам навстречу, как бородатый электрический скат.
— Прохвосты! Совратители! — агонизирует он. — Разрушители семейного очага!
Толстый и я выдерживаем этот натиск и эти оскорбления с аморфным видом. У меня такое мнение, что у него. Клистира, лопнул приводной ремень, и он идет вразнос. Этот лекарь, наверное, срочно выписал себе рецепт и получил в аптеке порошок белены! По всей вероятности от этого папства у него в мозжечке образовалась трещина. Берюрье, еще не потерявший благородства после своей блестящей лекции, поворачивается к шефу:
— Господин директор, — обращается он к нему, — мне самому вытряхнуть его их штанов или вы это возьмете на себя?
Директор успокаивает его жестом, мимикой и голосом.
— Без паники! Возьмите себя в руки, доктор, я прошу вас, рекомендует он.
Но это невозможно! Из Клистира льет, как после клизмы. Невозможно остановить поток слов, вытекающий из-под его бородки. Настоящий водопад.
— Возьмите себя в руки! — гремит он. — В то время, когда моя дочь, за несколько дней до родов, томится в самой ужасной тревоге!
После последней части фразы я насторожился.
— Доктор, а чем встревожена госпожа Матиас?
Клистир I хлопает ресницами. Его нос картофелиной шевелится. Его золотые монокуляры мечут молнии, а за дрожащими стеклами тускнеет взгляд. Его прямой пробор становится зигзагообразным. Гнев доводит его до белого каления. Он брызжет слюной, давится ей, в легких астматически хрипит, он говорит то в высоком, то в низком стиле и, наконец, умолкает, как умолкает патефон, когда игла увязает в пластинке, размягченной от жары. И тут со свежими силами на помощь ему бросается его благоверная. Она решительно настроена поговорить, а учитывая, что она сидит напротив зеркала, она имеет возможность поносить нас последними словами и одновременно разглядывать себя. Она говорит, что мы позор нашей профессии, экскременты общества, миазмы человечества, ядовитые протуберанцы, очень злокачественная опухоль! Она говорит, что мы оскверняем, посягаем, вызываем эрозию и сыпь, наводим рожу, расчленяем трупы, нарушаем общественный порядок, губим, разлагаем и разочаровываем, приносим несчастье, обесчещиваем, устраняем, убиваем детей во чреве матери. Директор хочет остановить ее, но прервать ее еще сложнее, чем лекаря.
