Внезапно комната погрузилась во мрак — светился лишь прямоугольник окна; облако закрыло луну, и ночь потемнела. Хорошо бы пошел дождь… Она встала, надела шлепанцы, халат и направилась к окну.
Ночь была лунная, ветреная, неспокойная, по глянцево-черному небу во весь опор неслось с севера к югу одинокое облачко, похожее на отбившуюся от стада скотинку, слепо стремящуюся навстречу своей судьбе. Ветер дул с севера — значит, дождя ждать не приходится: вот уже два месяца ни единой капли; в глубине гулких цистерн насосы всасывали лишь пустоту. В газетах писали о невиданно засушливой весне. Ну, не смех ли.
Сердце у нее подскочило; что-то зашевелилось там, наверху, над самой ее головой. Она не любила оставаться одна, в особенности ночью, в этом большом доме, наполненном странными шумами и потрескиваниями, одна с этой сумасшедшей старухой, которую от бессонницы преследовали кошмары.
Она вышла из спальни и ощупью стала пробираться по коридору, пока на нее не пахнуло с лестницы холодом. Внизу — тишина, наверху — тоже. «Верно, старуха ворочалась на соломе», — подумала она. Стараясь не шуметь, она вскарабкалась по приставной лестнице, которая вела на мансарду, и с ужасом обнаружила, что дверь туда забыли запереть. Она быстро приоткрыла ее, всматриваясь во мглу, едва освещенную слуховым окошком без ставни. Ей показалось, что на подстилке виднеется темная голова, торчащая из-под одеяла: она облегченно вздохнула — значит, свекровь на месте. Но когда глаза ее освоились с темнотой, силуэт показался ей подозрительным, как и то, что не слышно было шуршания соломенной подстилки; она приблизилась, вытянув вперед (для защиты) руки, ожидая, что притаившаяся в углу врагиня, точно огромный паук, того и гляди, бросится на нее сзади: никого! Убогое ложе пусто, чердак тоже. Она со всех ног кинулась вниз.
На кухне тоже никого. Однако куда же они подевались, эти двое? Чтобы рассеять страх, она зажгла керосиновую лампу. Дверной засов был не закрыт, ружье не висело на своем месте под балкой, куртки тоже не оказалось на вешалке: Абель, видно, соблазнился необыкновенно ясной, лунной ночью и решил попытать счастья на охоте. А его мать, обуреваемая ночными бесами, видно, снова принялась куролесить — кажется, сама бы себя прибила за то, что оставила чердачную дверь незапертой! Беда, если эта чертовка нашла спички, у нее к ним пристрастие. Солома — ночью да при таком-то ветре… Нет, спички на месте, в железной коробке, глубоко запрятанной в шкафу. Где теперь бродит эта сумасшедшая?
Она вышла из дому — и без лампы светло так, что хоть газету читай. Ночной сухой холод неистово пронзителен; серебряная апрельская ночь усыпана блестками трепещущих звезд. Она прикрыла горло отворотами халата и позвала:
— Мамаша, где вы? Мамаша!
Ветер относил ее голос; в сарае ответно заскулила собака, она выпустила ее: «Ищи, ищи!..»
Пес довольно быстро нашел за гумном старуху, присевшую у стены в позе индийской мумии, она совсем закоченела, и глаза, остекленев, смотрели прямо перед собой, как у мертвой.
«Что это она там делает? Что за напасть такая! Вставай по ее милости из постели среди ночи! А в родном-то доме как мне было спокойно…»
Не переставая ворчать, она просунула руки старухе под мышки и приподняла ее, потрясенная легкостью этого невесомого, словно тростник, остова, в котором неведомо каким образом еще теплилась жизнь.
Она согрела ей чашку молока и уложила спать на втором этаже, в ее старой спальне, откуда она была изгнана из-за недержания мочи; но ведь один-то раз в счет не идет. Если она, простудившись, скончается, случаем, этой ночью, так пусть уж, по крайней мере, в своей постели.
Продрогнув до костей, она тоже улеглась, но уснула лишь на рассвете, одолеваемая примерно теми же мыслями, что некогда изводили ее свекровь.
Но она-то слеплена из другого теста: средневековая отсталость, вода из родника, стирка на реке, дровяная топка, весь этот унизительный, тяжкий и изнурительный труд в охотку одним парижанам. Для них горный район становится модным курортом, благодаря обилию кислорода и возврату к первобытному образу жизни, не говоря уже о том, что это — подлинный заповедник эпохи палеолита; что же касается местных жителей, они только и мечтают о лампах дневного света и пластике.
Да и отец ее, в конце-то концов, не вечен (он и без того предлагал им переселиться к нему, но Рейлан и слышать об этом не захотел); так что рано или поздно, когда он умрет, они сбудут Маё с рук или бросят его на произвол судьбы, коли не найдется покупателя; землю-то, конечно, оставят себе и обоснуются в Мазель-де-Мор, где займутся овцеводством: там ведь и пастбища хорошие, и земля плодородная, не говоря уже о фруктовом саде и курятнике.
И вода.
Она поднялась в восемь часов утра и увидела, что ей предстоит стирать простыни и чистить матрас, на которых ее свекровь, забывшись, справила нужду под себя. А возможно, ничуть она не забылась, а сделала это нарочно. И хотя виновница происшествия была не способна ее понять, Мари отвела душу бранью и криком.
— Уверена, что вы это — назло, дрянная вы женщина! Ну, а раз так, уж я вас не выпущу с чердака: там гадьте, сколько хотите, на свою же подстилку.
Не теряя времени, она загнала свекровь в ее логово; чуть погодя, принесла ей туда похлебку из толченых каштанов, размешанных в горячем козьем молоке; старуха спала или делала вид, что спит. Поставив миску на пол, Мари наклонилась над свекровью, но отшатнулась от вони.
— Да приподнимитесь же, можете хоть что-то сообразить!..
Она попыталась было сама приподнять старуху, но та увернулась с проворством змеи и больно укусила ее за руку.
— Сволочь проклятая!
Толчком она отшвырнула ее от себя; голова старухи стукнулась о старый сундук, вплотную придвинутый к соломенной подстилке; раздался противный звук разбившейся раковины. Похолодев, обезумев от ужаса, Мари решила, что убила старуху, и бросилась прочь; хлопнув дверью, скатилась она по стремянке, потом с лестницы и выскочила наружу, чтобы прийти в себя.
Вот так история! Как посмотрит она сегодня вечером в глаза мужу? Сумеет ли сохранить спокойствие? Она — убийца! Она уже видела себя с двумя жандармами по бокам. Скандал, позор… А то и тюрьма. И все из-за этой чокнутой, обезумевшей старухи, которую она столько месяцев обихаживает, как служанка! И что ее дернуло лезть на эту каторгу!
Она металась по двору, ломая в отчаянии руки и не осмеливаясь войти в дом. Но ближе к полудню ей послышалась какая-то воркотня, тогда она переступила порог и, подойдя к лестничной клетке, явственно различила обычное бессвязное бормотанье мнимой покойницы. Тут нервы Мари не выдержали, она упала на стул и разрыдалась. Она плакала и припоминала все старые невыплаканные обиды, которые, наваливаясь, становились еще горше.
Ее замужество. Никто не пришел на свадьбу, как будто выходить замуж после тридцати лет позорно. Оба они стыдливо пробормотали «да», и весь праздник свелся к тому, что в городке Сен-Жюльен-д’Арпан они выпили мятного ликера с водой в бистро и угостились свиным жарким у нее, в Мазель-де-Мор, где за столом сидела свекровь, уже витавшая в облаках, отец, изнуренный строгим режимом и болезнью, которая его к нему принуждала, да еще молодой троюродный брат, сидевший с отсутствующим видом и едва прикасавшийся к еде. Ну не смешно ли, что при всем при том Мари была беременна, это она-то, высохшая, как жердь, старая дева, и тем не менее с пузом, словно свежая пухленькая девчушка, смущенно прячущая в церкви, под белой фатой, свой разросшийся живот. Абель как-то встретил ее в бакалейной лавке Сен-Жюльена и, схватив с витрины выгоревший на солнце шарф, красовавшийся среди сюрпризных хлопушек и флаконов дешевых духов, силой сунул ей в сумку: «На, во-во-возьми и не-не спорь…»
А неделю спустя он опять же силой вырвал у нее плату за свой подарок: она пасла овец в укромном уголке, травянисто нежном, благоухавшем боярышником и навевавшим негу; там он настиг ее — и взял. Смутное любопытство, тотчас же улетучившееся, а главным образом желание расквитаться за все прошлые унижения, заставило ее сдаться: пастушка, опрокинутая под изгородью, не такое уж частое явление в этих местах, где принято не разжимать колен. Как и все новички, они не промахнулись: и вот через месяц — свадьба. Потом придется слегка сплутовать с датами. Ребенок может ведь родиться на месяц, а то и на два раньше срока.
К несчастью, он и в самом деле родился раньше положенного и умер на третий день. Это произошло в прошлом году. Его похоронили в головах у дедушки — крошечная мумия — не крупнее освежеванного поросенка. И в качестве утешения доктор объявил, что больше детей у нее не будет. Чересчур стара, заскорузла, как то бесплодное черное жнивье, на которое месяцами не проливается дождь.
Осенние грозы сровняли с землей маленький холмик детской могилки, одновременно изгладив из памяти Мари недолговечную печаль, как если бы ее замужество, ее краткое материнство были не настоящими и ничего не сулили в будущем.
