Я вспыхнул, пробормотал:
– Я сделал это не за деньги.
– Но у нас полагается оплачивать услуги.
– Но я не могу. – Помню, я отодвигал в панике проклятый конверт, а он придвигал.
– Но мне, милостивый государь, некому отдать ваши деньги.
Конверт – это был последний рубеж, тридцать сребреников!
И тогда я сказал жалко, указывая на прислуживавшего нам агента:
– Отдайте ему!
– С удовольствием… Это его жалованье за год. – И он обратился к филеру: – Наш щедрый господин дарит тебе, милейший…
– Премного благодарен, ваше благородие, – громыхнул старый филер и сунул объемистый конверт в сюртук.
После чего Кириллов положил передо мной бумагу:
– Извольте расписаться в получении…
И я расписался, как Фауст на договоре с чертом. Теперь я окончательно был в его власти.
На суд я пойти не решился. Газеты читал лихорадочно, но стенографические отчеты были бедны.
Тетушка же на суд поехала! Прибыла назад, полная впечатлений. Мучая меня, рассказывала:
– Гувернер твой держал себя великим наглецом – с усмешкой оглядывал публику. И председателю суда показал чуть ли не кукиш. Заявил, что убийство студента есть факт чисто политического характера. Русского суда не признает и «давно перестал быть слугой вашего деспота»… Его постоянно уводили за оскорбление суда и Государя. Публика негодовала и готова была разорвать его…
Все это она рассказала чуть ли не в восхищении! В заключение отметила:
– Поздно родился. А то быть бы ему Емелькой Пугачевым…
В газетах сообщили, что под аплодисменты зала его приговорили к двадцати годам каторжных работ в рудниках – и к публичной казни. После чего вместо обычного уменьшения срока Государь приговорил к бессрочному заключению в Алексеевском равелине.
Мне стало страшно. Выходит, Кириллов прав – это действительно их страна…
Но публичную казнь посмотреть я поехал. Я понимал, что прощусь с ним навсегда.
Он должен был исчезнуть в каменном мешке, о котором ходили ужасные легенды.
Эшафот, воздвигнутый в центре торговой площади, был оцеплен усиленным каре – полиция и жандармский дивизион… Толпа собралась большая. Я трусливо встал в задних рядах…
Подъехала позорная колесница в сопровождении конного конвоя. Он сидел в черной арестантской одежде со связанными руками. Выглядел очень оживленным. И я понял почему. Мечта осуществилась – он был в центре внимания…
Его свели с позорной колесницы. Забили барабаны, он пронзительно закричал палачу, перекрикивая барабанную дробь:
– Когда тебя повезут на революционную гильотину, я позабочусь, чтоб тебя так же больно связали ремнями… – Он добавил грязное ругательство.
Да, Бакунин не ошибся! Поднявшись на эшафот, привязанный к позорному столбу, гувернер и тут за себя постоял. Закричал:
– Вот здесь же мы поставим нашу гильотину, и тут сложат головы все мерзавцы, которые привезли меня сюда. Ждите! Через два-три года я встречусь здесь с ними! Небось сердечки-то от страха забились! Долой царя! Да здравствует вольный русский народ!
И тут с эшафота он увидел меня… Приветственно махнул рукой, заорал счастливо:
– Вижу тебя, сынок! Отомсти за меня, воспитанник!
Пусть не через два-три года, а через сорок пять лет, но гильотина и вправду заработала. И как заработала! Несчастного распорядителя казни, тогда уже глубокого старика, красногвардейцы выволокли на улицу и забили палками.
По окончании казни, все так же победоносно оглядев толпу, Нечаев важно уселся в карету и крикнул начальственно сидевшему на козлах жандарму:
– Пошел, холоп Государев! – И захохотал.
Карета уехала.
…Стоявший в толпе агент (я научился их различать) после этого уже не отставал от меня. Он понял, к кому обращен был крик.
Я взял карету, но он на пролетке сопроводил меня до дома.
Швейцар распахнул дверь. Перед тем как войти, я обернулся. Филер торопливо записывал – видимо, адрес. Я смело показал ему язык. Я впервые почувствовал преимущество своего постыдного положения.
Помню, как через некоторое время Кириллов сообщил мне:
– Ваш родственник закончил книгу об известном вам деле. Сегодня его сочинение разрешено цензурой. Писатель этого еще не знает. Но вы уже сможете ее прочесть. Я хотел бы услышать ваше мнение…
И он передал мне утвержденную цензурой копию сочинения под названием «Бесы»… Я вновь ощутил… важность своего положения.
Я читал всю ночь… Книга показалась мне примитивным памфлетом. Главный «бес» Верховенский – под такой фамилией Федор Михайлович изобразил Нечаева – был крайне жалок и пошл. Старик Бакунин прав: гувернер страшен, но не пошл и совсем не жалок.
Только теперь, спустя более сорока пяти лет, я понял пророческий ужас этого романа.
Я сказал о своем впечатлении Кириллову.
– Вы сильно преувеличиваете, – ответил тогда он. – Ваш гувернер не дьявол, он мелкий дьяволенок. К тому же глупец. Почитайте, что он написал Государю… «Пусть правительство льстит себя надеждой, что еще далеко до бурных дней. Пусть оно изобретает поверхностные реформы и надеется ими усыпить общественное внимание. Общество уже пробудилось и скоро потребует ответа. Задача всякого честного правительства состоит в наш бурный век в том, чтобы, при неизбежности общественных волнений, по крайней мере предотвратить повторение ужасов, подобных тем, которыми сопровождались кровопролитные восстания Разина и Пугачева. Эти ужасы непременно воспоследуют, если не будет положен конец дикому самоуправству и зверским мерам правительства».
Эти фразы, показавшиеся Кириллову (как и мне) наглой глупостью, сегодня я читаю с ужасом.
Так что они оба оказались пророками – Федор Михайлович и его герой.
Некоторое время Кириллов меня не звал. Я радостно начал верить, что меня отпустили. Но его незримое покровительство продолжал ощущать.
Впоследствии, как я узнал, на полицейском языке это называлось «соблазнять невинную девушку»… «Но, прельщая, не спугните. Только убедив её в самых нежных и невинных чувствах… сумеете заставить пасть», – поэтически учило наставление, разработанное Кирилловым.
В это время могущественнейший знакомец тетушки граф Петр Андреевич (глава Третьего отделения П. А. Шувалов) сообщил ей, что серьезные подозрения на мой счет оказались безосновательны. О чем тетка как-то насмешливо сообщила мне. Вообще ее прежнее обожание сменилась этим постоянно насмешливым тоном. Когда я удивительно легко (невзирая на неудачные экзамены) был принят в Петербургский университет на словесное отделение, тетка равнодушно меня поздравила… Но может быть, все это было потому, что я отказался стать кавалергардом (тетушка презирала штатских)? «Россия есть государство военное, и комиссия наша быть грозою Вселенной», – обожала она повторять эти слова Незабвенного – так назывался у нас в доме Николай Первый.
После зачисления в университет я получил первое серьезное задание. Кириллов вызвал меня и жестко, холодно объявил:
– Итак, вы работаете у нас, но, конечно же, продолжаете посещать университет… Впрочем, если вам надоест… – Он положил передо мной свидетельство об окончании мною Санкт-Петербургского университета.
– Успешные экзамены экстерном мы вам устроим в любой день. Но одновременно прошу оказать нам честь и продолжать состоять в секретном штате Третьей экспедиции Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии… под моим началом.
Так полностью именовалась сыскная полиция под началом полковника (вскоре генерала) графа Андрея Андреевича Кириллова.
– Вам предоставлены самые широкие права, – продолжал он. – Дворянин из такой блестящей фамилии, вы будете ответственны только передо мной. Да и задание, которое вам предлагаю, ответственнейшее… Вы прикрепляетесь к высочайшим особам – членам императорской Семьи. Вместе с группой моих… – он помедлил, но не сказал «агентов», – сослуживцев вы будете обеспечивать безопасность Царствующего Дома. Вы скажете: для этого существует дворцовая полиция. Но нынешнее беспокойное положение в мире требует дополнительных мер безопасности…
(Самое удивительное – о многих «дополнительных мерах» не знали ни сам царь, ни семья. Опять же в целях сохранения тайны.)
– …Хотя наши враги – по натуре часто добрейшие, в сущности, люди, но дела их, как справедливо описал ваш родственник, воистину ужасны… Господин Бакунин – он же добрейший, тончайший, образованнейший… однако собирается разрушить всю современную цивилизацию, ни больше ни меньше. Он же для этого прислал к нам господина Нечаева… и деятельность его любимого агента закончилась убийством…
– Я могу спросить вас?.. Как Нечаев?
– Ни в чем не нуждается… Все за счет государства, даже еда, – веселился Кириллов. – В настоящее время перестукивается с заключенным из соседней камеры. Этот алфавит стуков придумали еще декабристы… Мы не мешаем, ибо этот заключенный из соседней камеры согласился быть нашим агентом… При батюшке Государе вся российская завиральность суровостью законов сдерживалась… Но вот пришел добрейший новый Государь и дал многие свободы. Знаете, как некогда говорил умнейший француз – де Местр: «Самое страшное для России – свобода. Это как дать отведать вина человеку, который никогда не пил. Ибо тогда произойдет губительное, явится Пугачев, но уже с университетским образованием…» И ведь явились и Нечаев, и Каракозов – наши молодые люди! Прав ваш родственник, если русскому, даже школьнику, дать карту звездного неба, он и ее тотчас исправит… Вот вам и результаты никогда не бывалого дотоле в России движения нигилистов… Покушение на Государя, поджоги в Петербурге, страшные прокламации с призывами убить самодержца, гнездо эмигрантов за границей… Нет, долг всех, кто любит Россию, предпринять сейчас что-то решительное… Вот почему при нашей экспедиции создано Особое подразделение. Заботясь о безопасности Семьи, оно будет контролировать в первую очередь самое уязвимое – личную жизнь членов императорского дома… И вы с этой минуты член этого подразделения… Ваша работа будет происходить в совершеннейшей секретности. Каждый член организации работает автономно. Вы не сможете знать своих коллег, но и ваши коллеги не будут знать о вас. Только двое руководителей – я и мой заместитель… только мы будем известны вам.
