К сожалению, о семье Клямеров мне практически ничего не известно. У моей сестры сохранилась фотография отца дедушки Давида — Моисея Клямера, который в 20-х годах жил с бабушкой и дедушкой в Москве и во время эвакуации умер от голода в Красноярске. На этой фотографии изображен внушительный светлоглазый и седобородый старец в ермолке — но это, увы, все, что я могу о нем сказать.
Известно мне еще, что у дедушки Давида были старший брат Матвей и старшая сестра Надя (кто из них старше и каковы их еврейские имена, мне неведомо), а также младшие брат и сестра Исаак и Аня.
Матвей с молодых лет жил в Канаде (он эмигрировал в 1904 году) и стал там весьма состоятельным человеком — он владел гардинной фабрикой. У него было двое детей — Гарри и Мариам. Мариам умерла в начале 80-х годов, а Гарри еще жив, но как мне говорили, смертельно болен (тот же рак крови, от которого умерла и моя мать)
Смутно помню, как в начале 60-х годов Матвей приезжал в Москву и подарил нам пианино, на котором мы с сестрой учились музыке и которое я потом продал, как дурак, в комиссионку.
Надя жила в Москве и в родне имела репутацию (а может и вправду была) сумасшедшей. Рассказывали, что она очень любила своего мужа и слегка тронулась, когда узнала, что он ей изменяет. Говорили также, что после приезда Матвея Давид с Надей крупно поссорились при дележе подарков, которые привез заокеанский родственник. (Читатель, должно быть, обратил внимание, что аналогичные конфликты довольно часто имели место в моей родне, и, честно говоря, у меня до сих пор не очень хорошо укладывается в голове, как люди, во всех остальных вопросах болезненно щепетильные и порядочные, могли позволять себе участие в подобных мелочных склоках. Я всегда был весьма терпим во всем, что касается бытовой этики, но здесь, на мой взгляд, нарушаются не столько этические, сколько внутренние эстетические нормы и критерии самооценки, которыми, как мне представляется, люди руководствуются в своих поступках гораздо чаще и нарушить которые человеку, как правило, много трудней.) Ссора эта зашла так далеко, что Надя в 1963 году даже не пришла на похороны Давида, умершего от рака желудка. Он умирал дома на наших глазах, и смерть его была мучительна.
Младший брат дедушки Давида, Исаак, погиб под Москвой в рядах необученного и почти безоружного ополчения, брошенного в критический момент затыкать прорванный фронт.
Аня жила в Ленинграде. Ее муж умер во время блокады, а сын Лева погиб на фронте. Мои родители были дружны с семьей Нины, младшей дочери Ани. В шестидесятых годах мы несколько раз проводили лето у них в Григориополе, а недавно этот тихий городок под Тирасполем стал ареной военных действий. К счастью, семья Нины уже перебралась к этому времени во Владимир.
У дедушки Давида был еще и двоюродный брат по материнской линии Залмен-Иче Кушлин. О нем известно, что он жил в Москве и обладал прекрасным лирическим тенором. Его даже приглашали по еврейским праздникам петь в московскую синагогу. Его дочь Ева Исааковна Лурье (заметьте, что она выбрала для своего отчества второе имя отца — Иче=Исаак) до недавнего времени (она умерла в конце 1993 года) жила в Израиле неподалеку от города Хайфа. За три года до смерти она приезжала в Москву и рассказала мне, что, по всей вероятности, предки дедушки Давида жили где-то в Прибалтике, каковая, как известно, до 1939 года не входила в состав СССР, и поэтому всякая связь с ними была утрачена.
А приезжала Ева Исааковна ради двух дел: вставить зубы, что здесь обходится на порядок дешевле, чем на исторической родине, и для того, чтобы пристроить в дом для престарелых свою старшую сестру Софью Исааковну, которая уже несколько лет находилась в крайне тяжелом состоянии после инсульта. К сожалению, из-за своей болезни и очень преклонного возраста Софья Исааковна не смогла мне ничего рассказать ни о своих родственниках, ни о Нюрнбергском процессе, где она была стенографисткой. И теперь уже не расскажет, потому что умерла вскоре после отъезда своей сестры.
Вот, собственно, и все, что мне известно о семье Клямеров. И это тем более досадно, потому что, живя долгое время вместе с бабушкой и дедушкой, я, безусловно, имел возможность получить о нем и его семье исчерпывающую информацию, но по неуважительным причинам, указанным в предисловии, не удосужился этого сделать. Ясно одно: Клямер всегда оставался в каком-то смысле чужаком в родственной триаде Фрейдкиных-Резниковых-Аршавских, и его родные не стали полноправными членами этого клана. Поэтому я сейчас и не могу никого из них отыскать, даже если предположить, что кто-то из них и находится в пределах досягаемости.
В 1926 году у Ривы и Давида родилась дочь Мирра. Мама с младенческих лет была удивительно красива и при этом абсолютно непохожа на свою мать. Бабушка даже жаловалась родственникам, что на улице во время прогулок никто не верит, что это ее дочь. Семь лет спустя у бабушки с дедушкой родился сын Самуил (в быту Сема), названный в память отца бабушки Шмуела-Зуси. Исходя из этого, можно с некоторой натяжкой предположить, что мою маму назвали Миррой в память матери дедушки Давида, и таким образом установить ее гипотетическое имя. Но это лишь предположение.
Жили бабушка с дедушкой очень бедно — Миша одно время был даже вынужден давать им ежемесячную дотацию. Говорили, что этого от него добилась Фаня. Представляю, с какими унижениями все это было связано. Вдобавок, моя бабушка, подобно своей матери, Хае Файбусович, была не слишком хорошей хозяйкой, и в их доме, по словам Евы Исааковны Лурье, всегда было неприбрано и неуютно.
Во время войны вся семья жила в эвакуации в Красноярске. По всей видимости, туда эвакуировали сотрудников Наркомфина, где перед войной работала бабушка. Хотя, честно говоря, я плохо себе представляю, что она могла там делать, поскольку она не имела никакой специальности. В Красноярске, естественно, жизнь в материальном отношении была еще тяжелей. Денег не хватало даже на то, чтобы платить за московскую комнату, и по возвращении в Москву выяснилось, что из этой комнаты их выселили за неуплату. Неизвестно какими путями удалось добиться восстановления московской прописки и получения 13-метровой комнатки в двухэтажном бараке поблизости от нынешней станции метро «Войковская» — в то время это была далекая и беспросветная окраина города.
Я не имею никаких сведений о том, как обстояло дело с интеллектуальными способностями в роду Клямеров, но надо полагать, что неплохо, поскольку и мама, и ее брат учились отлично и, кажется, оба окончили школу с медалями, а унаследовать тягу к знаниям по линии Аршавских они никак не могли. Впрочем, дедушка Давид если и не был сам образованным человеком, то, во всяком случае, относился к образованию с почтением, и именно его стараниями у нас в доме была собрана довольно неплохая библиотека русской и зарубежной классики. И это при том, что в доме никогда не бывало лишней копейки.
И мама, и Сема кончили институты. Мама — филфак ленинского пединститута, а Сема, кажется, — институт химического машиностроения или что-то еще, но связанное с химией. Хотя особенного пристрастия именно к химии он не имел. Просто поступать ему пришлось в начале 50-х годов, а это было не лучшее время для абитуриентов его национальности, и после безуспешных попыток поступить в МАИ и в МВТУ им. Баумана он пошел куда взяли. Впрочем, он, кажется, никогда не жалел о выбранной специальности. Он и в СССР сумел стать кандидатом наук и завлабом, и в Канаде сейчас ведущий инженер крупной фирмы по очистке газов.
Жизнь мамы сложилась так, что она не много работала. Вскоре после окончания института она вышла замуж, уехала с отцом в Ленинабад и родила там меня. Когда мне было два года, она приехала в Москву рожать мою сестру Лену (отец по каким-то делам был вынужден остаться на время в Ленинабаде). Вторые роды были очень тяжелыми, и, собственно, после них мама стала болеть. Впрочем, кажется, еще до брака она лечилась от туберкулеза. Сначала подорванное здоровье давало себя знать только эпизодически, и мама работала — то секретаршей в музыкальной школе, где учились мы с сестрой, то отвечала на письма читателей «Пионерской правды», то преподавала русский язык и литературу в разных школах. А в 1968 году мы узнали, что мама больна неизлечимо — у нее обнаружили миеломовое заболевание крови (рак крови).
В 1971 году на операционном столе Института гематологии и переливания крови мама умерла.
Есть воспоминания настолько мучительные, что они непереносимы физически. Так, я не могу вспоминать свой визит к маме в больницу за день до ее смерти. Она умирала, и мы оба это знали, но я просто не хотел об этом думать. Она прощалась со мной, смотрела на меня с любовью и обожанием и в то же время боялась сказать лишнее слово, омрачить мою молодую жизнь своей смертью. Я все это видел и не замечал. Не потому, что не хотел, а мне было не до того. Я торопился уйти по своим делам — и очень быстро ушел. Что она думала, что чувствовала тогда…
