Недолго думая, я собрался и направился на виллу «Мальва». В гигантский загородный дом, выстроенный на холме для состоятельных белых туристов — и бóльшую часть года пустующий в ожидании оных. По мере приближения к дому решимость моя таяла. Только желание спасти Джесс и наконец покончить с хитросплетениями опостылевшего любовного треугольника вело вперед. Высокие ворота оказались открытыми. Я беспрепятственно прошел внутрь и впервые увидел окружающий виллу сад. Он отличался от привычного ланкийского пейзажа заметной ухоженностью. В стране, где все растет с бешеной скоростью, от пальм до плесени в душе, рука, приложенная к облагораживанию окружающей среды, — восхищала. Этим садом явно занимались. Когда что-то дается легко, оно всегда ценится меньше приобретенного и выпестованного. Разве ценились бы итальянские виноградники, если бы росли, как сорняки? Одна только лоза требует такого обхождения, как не каждая девица. Начиная от выбора места посадки с учетом движения солнца, защиты от сильных ветров и качества почвы, удаления сорняков и удобрения питательными веществами, размещения лоз на расстоянии друг от друга, весеннего ухода с усиленным поливом, летнего ухода с обрезкой лишних побегов, чтобы дать доступ к солнечному свету и воздуху… А обработка от болезней и вредителей? А осенний уход и подготовка лозы к зимнему сезону покоя, а сбор урожая? Особенно в случае с дорогостоящим вином, каким занимается мой дед. Ягоды на его винограднике собираются вручную и потом так же вручную сортируются. Словом, я не понаслышке знаю, что даже местам, обласканным природой, нужна забота, чтобы выросло что-то стоящее.
Пройдя по тропинке, выложенной мелкой брусчаткой, я оказался у входной двери со стеклянной вставкой из матового стекла. В полупрозрачном проеме мелькали тени. Дома кто-то есть. Тем лучше. Я постучал. Послышался гомон переговаривающихся. Дверь открыл Гиг. Он выглядел так, будто не спал всю ночь. Лицо его было помято, словно недавно послужило ареной для петушиных боев.
— Бармен? — удивился он. — Ты чего тут?
— Можно я войду? — сказал я так строго, как только мог, и, не дожидаясь ответа, отодвинул его плечом и прошел внутрь.
В просторном холле находились трое: Гиг, открывший мне дверь, Эл и Джессика, сидевшие на диване. Она выглядела виноватой и растерянной. Бедная девочка. Я пытался поймать ее взгляд, но она, как нарочно, не смотрела на меня.
— Чем обязаны? — спросил Гиг, вальяжно расхаживая по комнате. Он налил себе выпить, залпом осушил бокал виски и грохнул стакан о каменную стойку. Жестом предложил выпить и мне. Я не стал отвечать, а сразу направился к Джесс, пытаясь поймать ее взгляд. Но она упорно отводила глаза. Будто я посторонний. Возможно, она оберегала меня таким образом. Это было понятно. После того, что случилось между нами ночью.
— Джесс, милая. Я пришел за тобой. Тебе нечего больше бояться. Собирайся, — проговорил я как можно увереннее, хотя знал, что голос мой дрожит. Она не ответила. — Джесс, — произнес я тихо, а потом добавил, но уже громко: — Лаура. Лаура Хитченс. Собирайся. Я пришел за тобой. Тебе нечего больше бояться.
Она подняла на меня глаза. Эл с Гигом тоже. Все трое вопросительно глядели в мою сторону. Только Джессика со страхом, Эл с недоумением, а Гиг с выражением «какого черта?».
— Зачем ты пришел, Рамзи? — спросил Гиг, впервые назвав меня по имени.
— Я только что сказал. Я пришел забрать девушку, — ответил я.
— Да, но какую именно девушку ты хочешь забрать? — спросил Гиг ехидно.
— Вот эту девушку, — указал я на нее. — Джессику или Лауру. Не имеет значения! — выпалил я так уверенно, как только мог.
Гиг засмеялся. Он прямо-таки ухахатывался от моих слов. А потом, театрально утерев выступившие от смеха слезы, произнес:
— Да, но сейчас это не Джессика и даже не Лаура. Это Труди, подружка Эла. А эта дамочка с тобой никуда не пойдет. Она вообще из дома не выходит. Такие дела, Рамзи, милый. Такие дела.
Труди. Новый договор
Мы с Элом наслаждались безмятежностью, лежа под куполом полога в нашей спальне. Прошел где-то час с того момента, как Гиг устроил мне допрос с пристрастием. Мы слушали джаз. Джаз — определенно лучшая музыка на земле. Я напевала себе под нос. Это действовало успокаивающе. Спокойствия последнее время критически не хватало.
— Ты поговоришь с ней сегодня? — спросил Эл, стараясь, чтобы голос его звучал непосредственно. Так, будто речь шла о погоде или вечернем меню. Он хотел решить больной вопрос как можно быстрее. Опасался, что, вернувшись, Джессика опять свинтит. Или, не дай бог, устроит поножовщину, как со своими холстами.
— Да, — ответила я. Разговор с ней был и в моих интересах. Одно то, как она рисковала нашим телом, доводило до постоянных панических атак и приступов удушья. Эл вертелся рядом. Не находил себе места. Вздыхал и охал, пока, наконец, не произнес, волнуясь:
— Тогда помнишь, ты говорила, что видела, кто ударил Санджая. И я попросил тебя не рассказывать мне.
— Да, — ответила я, поглаживая его грудь под рубашкой. Джаз плотно ассоциировался у меня с желанием. Мы всегда включали его, когда занимались любовью. Но не в этот раз. Теперь мы использовали музыку для того, чтобы в комнате не висела неудобная тишина. Я знала, что Эл не стал бы расспрашивать о том, где была Джессика и что делала за сутки своего… нашего отсутствия. Я всегда за ней подглядывала. Но издали. Когда сознание занимала она, все решения были на ее совести.
— Теперь я хочу знать. Это была Джесс? — спросил Эл.
— Нет, это была не Джесс, — ответила я спокойно.
— Но тогда кто? — Эл подскочил на кровати и уставился на меня.
— Это действительно сложный вопрос, — ответила я, убрав руку. — И он сейчас не самый важный. — Я села в кровати и поправила волосы. — Можно я попрошу тебя выйти из комнаты и дать мне поговорить с Джесс наедине? Наверное, нет смысла больше тянуть. Джаз не решит за нас проблем. При тебе она говорить не будет. После того, как вы привязали ее к кровати, она не очень-то вас жалует. И потом, зрелище это обычно не из легких. Ведь в такие моменты человек похож на душевнобольного, который говорит сам с собой. А диссоциативное расстройство идентичности не равно шизофрении. Мы не сумасшедшие. Ты же знаешь, что в большинстве случаев таких, как мы, лечат амбулаторно! Если только никто из идентичностей не совершил тяжких преступлений. — Я сглотнула.
— Знаю, Труди. Потому и верю в то, что у нас все получится. Получится тебе помочь, и мы заживем нормально.
— Заживем нормально? С кем именно ты заживешь, Эл? Что будет, если удастся собрать личности в одну и я перестану быть Труди? Ничего от той меня, которую ты любишь, не останется. Останется одна только Лаура. Совершенно не знакомая тебе Лаура Хитченс. Гигу сильно нравилась Лаура. Может, хоть он будет доволен, — горько улыбнулась я.
— Гиг подумывает уйти, — ответил Эл сдавленно и опустил глаза. — Он сам сказал мне об этом утром. Сказал, что, похоже, с него хватит.
— Что ж. Этого следовало ожидать. — Мне стало грустно за Джесс. Она всегда отчаянно искала любви. Бросалась в чувства с головой и принимала за нее все подряд. В глубине души мне казалась, что даже к Тому и Теду она испытывала нездоровый стокгольмский синдром. — И все-таки меня страшит то, что будет. Ведь знаешь, Эл, это очень странное ощущение — понимать, что тебя на самом деле нет.
— Но ты есть. Я люблю тебя и говорю с тобой. Ты так сильно отличаешься от Джесс и Лауры.
— Но что будет, если меня не останется?
Эл задумался.
— Что ж. Я не знаю… Если по-другому тебе не помочь… Мне трудно представить. Я знаю, что всегда буду любить тебя, Тру. Любой. И даже если от тебя останется самое маленькое зернышко и оно будет жить в Лауре, я буду любить знание о том, что оно там, и желать тебе счастья.
— Но почему? Почему ты так любишь меня? — спросила я и сама услышала, как глупо звучат мои слова.
Разве на этот вопрос действительно существует ответ? Насколько неясно, где пролегают границы человеческого разума, настолько же непонятно, где проходят границы любви. На чем они заканчиваются? На расставании? На смерти? Или любовь существует даже после? Остается в строчках стихов, портретах, песнях, в кладбищенских памятниках, в семейных альбомах. Или ей не нужно даже этого? Может быть, она живет в воздухе, пока вращается Земля. А может, и когда погаснет солнце, любовь останется. Может, из нее и соткано все живое? И чем больше любви, тем больше шансов на то, что где-то родится новая земля. И новые люди. Или какие-то другие существа, которые тоже будут всеми силами стремиться к любви. Стремиться, терять, принимать за нее что-то другое. Подменять понятия, мучиться, соглашаться, врать и верить в то, что нашли. Или бесконечно ждать. Или обретать и терять, не узнавая. Сколько всего будет. Сколько всего может быть.
