Я завела Гизелу поболтать в жилую комнату, хотела знать, как она видит свое дальнейшее выживание. Она видит все в черном свете. Её мир, мир вечеринок искусства и хороших напитков, единственный, в котором она может жить рушится. На то чтобы начать всё с начала у неё уже нет душевных сил. Для нового начала она чувствует себя слишком усталой психически. Она не верит, что для дифференцированного человека остается место дышать или для умственной работы. Нет, на веронал и другие яды у нее нет желания. Она хочет выжидать, хоть и без мужества и удовольствия. Она говорила о том, что они ищут «божественное» в самих себе, чтобы примириться с собственными глубинами, где можно найти освобождение. Она истощена, у нее глубокие тени под глазами и ей придется голодать и дальше с обеими девушками, которых она приютила. Весь небольшой запас гороха и хлопьев был украден у нее немцами еще до вторжения русских из подвала. Человек человеку волк. На прощание я дала ей с собой 2 сигары, которые я украла под шумок из ящика майора, который господин Паули выкурил уже наполовину. Разумеется, они ей не были нужны. Но Гизела сможет обменять их на съестное позже.
Вечером я пошла за водой. Наш насос - это замечательное устройство. Весь искореженный с неоднократно поломанной рукояткой и закрепленный проволокой наспех. Трое всегда должны поддерживать это сооружение, во время 2 откачивают. Коллективное действо хорошо отработано, при этом никто и слова не говорит. В моих обоих ведрах - труха и щепки от насоса. Мы каждый раз должны были процеживать воду. Я раздумывала, зачем строили баррикады, если их все равно не использовали, только поломали все колонки. Они захватывали сами города, так что должны были бы догадываться об этом. Но, вероятно, каждый мужчина при должности, который заикался про насосы, считался пораженцем и негодяем и снимался с руководства.
Сегодня тихий вечер. Впервые за 3 недели я раскрыла книгу, Йозеф Конрад: Теневая линия. Но она мне показалась слишком сложной, я сама была полна картин.
Воскресенье, 13 мая 1945 года.
Сияющий летний день, – с самого утра полный оптимистических звуков: стуки, чистка, звуки молотка. При этом мы побаиваемся, что мы убираем наш дом для армии. Возле колонки прошел слух, что войска должны были вернуться в квартал. Ничто не принадлежит нам больше в этой стране, только миг. И мы пользовались им, когда мы сидели втроем вокруг прилично накрытого для завтрака стола, господин Паули в своем утреннем халате, но уже наполовину в добром здравии.
На весь Берлин колокола звенят о победе союзников. Где-то проходит в этот миг знаменитый парад, который не касается нас. Сообщается, что сегодня праздник у русских, что была команды получить водку, выделенную к празднику победы. В очереди за водой предупредили, чтобы женщины не покидали по возможности дома. Мы не знаем точно, должны ли мы верить этому. Вдова взвешивает риск в голове. Господин Паули трет себе опять крестец, полагая, что ему пора в постель... Я выжидаю.
Мы обсуждали алкогольную тему. Господин Паули слышал, что было указание немецким войскам не уничтожать запасы алкоголя, а оставлять их преследующему врагу, так как исходя из опыта, он задерживал их, и ослаблял их боевую мощь. Это такие мужские байки, придуманные мужчинами и для мужчин. За пару минут водка сильно увеличивает инстинкты. Я убеждена, что без алкоголя, который парни находили повсюду у нас, было бы вдвое меньше изнасилований. Они не Казановы. Им просто нужна дерзость, им хочется сносить препятствия. Они сами знают это или предполагают; иначе они не охотились бы так за спиртным. В следующей войне, которая будет вестись среди женщин и детей (для защиты которых якобы мужчины ее начали), перед отходом собственных войск каждая оставшаяся капля подстрекающих напитков должна быть вылита в сточную канаву, винные запасы должны быть взорваны, пивные погреба засыпаны. А то они только еще сильнее рвутся сюда, что бы устроить для себя с нами тут веселую ночь развлечений. Никакого алкоголя, пока женщины захвачены врагом.
Дальше, этот же вечер. Тревожное воскресенье проходит. Ничто не произошло. Было самое мирное воскресенье с 3 сентября 1939. Я лежала на диване; снаружи солнце и щебетание. Я грызла пирог, который выпекла вдова нам с безбожно большим количеством древесины, и размышлял над жизнью. Такой баланс: с одной стороне события развиваются хорошо для меня. Я свежа и здорова. Ничего не принесло мне физического вреда. Такое чувство, как будто бы я приспособлена наилучшим образом для жизни, как будто бы у меня кода, приспособленная для плавания, как будто бы я сделана из особо гибких и твердых волокон. Я могу позаботиться о себе в этом мире, я не из изнеженных. Моя бабушка возила навоз. С другой стороны – много минусов. Я больше не знаю, что мне делать на свете. Я не чувствую что я необходима ближнему, ни цели, ни задачи не стоит теперь передо мной. Я вспомнила о беседе с умной женой швейцара, которая в ответ на все мои планы улучшения мира настаивал: «Сумма слез остается постоянной».
Неважно, под какими знаменами и формулами живут народы; неважно, каким богам они следуют и какую реальную зарплату они получают: сумма слез, болей и страхов, которыми каждый платит за свое существование, остается постоянной. Сытые народы валяются в грязи неврозов и извращений. Страдая от эксцессов как мы сегодня без надежды на помощь, я должна была бы плакать с утра и до утра. Но я плачу не чаще, чем другие. Этим управляет закон. Конечно, те, кто верит в неизменное количество земной суммы слез, неудобны для всемирных реформаторов и вообще для любого действия.
Подсчитаем: я была в 12 странах Европы, жила среди прочих в Москве, Париже, Лондоне и изучала большевизм, парламентаризм, фашизм вблизи, как простой человек среди людей. Различия? Да, иногда значительно даже. Однако, это различия в цвете, в форме и оттенках, в правилах игры; но не в большем или меньшем счастье для большинства, о чем мечтал Кандид (прим – Кандид – герой одноименного романа Вольтера). Маленький, приниженный, покорный человек, который знает только свое бытие, для которого он был рожден, не казался мне в Москве несчастнее того что жил в Париже или в Берлине. Он психически приспособилась к жизненным условиям, в которых находились.
Для меня – это все дело личного вкуса. В Москве я не хотела бы жить. То, что притесняло там больше всего меня, было беспрерывно идеологическое обучение; затем невозможность путешествовать по миру, ну и третье – отсутствие эротики. Этот режим не для меня. В Париже или Лондоне, напротив, я охотно бы жила. Но там я ощущала себя полностью чужаком, иностранкой, которую не более чем терпят. Я возвращалась добровольно из любой страны в Германию, хотя друзья советовали мне эмигрировать. Это хорошо, что я возвратилась домой. На чужбине я нигде не смогла бы пустить корни. Я чувствую себя принадлежащей моему народу, хочу делить его судьбу, по-прежнему.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
