– Я вас слушаю, – чуть улыбнулся Сталин. Впрочем, глаза оставались настороженными, так что Гурьев знал – расслабляться рано. Со Сталиным – вообще никогда невозможно будет расслабиться.
– А у вас тут есть что-нибудь выпить? Вино, коньяк, сельтерская, боржом, на самый крайний случай? Как-то мы негостеприимно с вами расположились.
– Нет, – чуть мотнул головой Сталин. – Всё приносят. Я не пью, когда работаю. Вода в графине, можете налить себе, если хотите.
– Спасибо, Иосиф Виссарионович, – проникновенно сказал Гурьев и чуть поклонился. – Может, вам тоже налить себе пару глотков? Это снизит натянутое в воздухе поле напряжённости ещё на пару гауссов.
– Я не хочу пить, – спокойно сказал Сталин. – Я хочу знать, что вам нужно.
– На самом деле вы сейчас пытаетесь понять, чего я хочу у вас попросить и что будет, когда вы мне откажете. Вы понимаете, – вроде бы – что, если такому типу, как я, всё обещать, он не поверит, и станет требовать так называемой «честности» и «правды». Значит, придётся отказывать. И что же тогда? Нет, отвечаю я на ваш невысказанный тайный вопрос, Иосиф Виссарионович. Я ничего не стану у вас просить и, если мы с вами не придём к какому-то подобию консенсуса по всему кругу затрагиваемых вопросов, я вас покину навсегда и обоснуюсь на каком-нибудь острове в тёплом океане, чтобы уцелеть в будущей войне и сохранить жизни стольким из моих друзей, скольким получится. Убивать я вас не стану, мне это неинтересно. Лет восемь – десять назад эту мысль ещё можно было повертеть в голове так и сяк, но не сегодня. Нет.
– Почему же?
– Ну, одна из самых главных причин – это то, что из всей этой публики, которая окопалась в Кремле, из всех этих, как они себя называют, «вождей международного рабочего и коммунистического движения», – вы, Иосиф Виссарионович, – самый терпеливый, самый выносливый, самый изворотливый, самый стратегически мыслящий, самый бесстрашный, самый неприхотливый, самый, пожалуй, умный, самый обучаемый и самый способный. Железный. Действительно – Сталин. Все остальные – просто пена. Шлак. Конечно, вам не хватает знаний для того, чтобы действовать по-настоящему дальновидно, но это ещё поправимо. Вы практически всех уже переиграли, затасовали в конец колоды, и скоро просто вышвырнете вон. И я даже вам аплодирую – в самом деле, вся эта троцкистско-бухаринская хевра большего не заслуживает. Допустим, я не стал бы их убивать – противно, они ведь начнут – наперебой, наперегонки – каяться, клясться в любви и преданности, разоружаться перед партией. Пфуй. Мерзость. Но вы их, конечно же, перебьёте – ну и ладно. Я уж точно не заплачу. Ну, что? Лесть лучше действует, чем уверения в добрых намерениях? А, Иосиф Виссарионович?
– Нет, – несколько резче, чем следует, ответил Сталин и тут же постарался смягчить тон улыбкой. – Я всё-таки не понимаю, что вам нужно. Яков Кириллович.
– Ну, мне кажется, вы уже немного привыкли к моему голосу, присутствию и тому факту, что нам придётся побеседовать, хотя ещё минут пять назад вы так не думали, Иосиф Виссарионович. Я ведь намеренно, демонстрируя вам инструменты, которыми владею и пользуюсь, всё время даю понять: это – инструменты, и не более того. Отчасти – готовлю вас к тому, что по уровню цинизма и утилитарного подхода к действительности мы с вами примерно в равных, выражаясь специальным языком, весовых категориях. Отчасти – затем, чтобы вы, наконец, поняли: я буду с вами предельно откровенен. Ведь если два циника не могут договориться – это плохо, очень плохо. Просто беда. Скажите, Иосиф Виссарионович, как вы думаете – сколько вы проживёте? При самом удачном стечении обстоятельств.
– Возможно, до утра, – Сталин выложил руки на стол.
Гурьев счёл это хорошим знаком и слегка демонстративно обиделся:
– Ну, я же сказал, что не стану суетиться и заниматься глупостями вроде индивидуального террора. Индивидуальный террор в принципе достаточно бесперспективен, ибо существуют некие мощные мировые, исторические силовые линии, по которым всё и движется – медленным шагом, робким зигзагом, но движется. Важно вовремя почувствовать направление. Так сколько, как вы полагаете?
– А сколько вы бы мне посулили?
– Хороший вопрос, – вздохнул Гурьев. – Ну, скажем так. Если я буду раз в полгода проводить с вами сеанс иглотерапии, а вы станете следовать моим рекомендациям в питании, полагаю, до восьмидесяти двух – восьмидесяти трёх вы легко доберётесь. Если нет – лет на восемь-девять меньше. Согласитесь, Иосиф Виссарионович: восемь-девять лет – это довольно много. Ну, и, разумеется – никакого маразма, никаких неприятных штучек вроде обызвесткования мозга или паралича.
– Ц-ц-ц, – прищёлкнул языком Сталин. – Такая разница? Из-за диеты? У вас интересная манера предлагать услуги врача.
– Яков Кириллович.
– Простите?!
– Это очень простой и очень действенный психологический приём, Иосиф Виссарионович. Произнося имя собеседника, вы тем больше располагаете его к себе, чем чаще это делаете. Люди очень любят слышать собственное имя, Иосиф Виссарионович. Ни вы, ни я – не исключение. И вы помните многие сотни, если не тысячи, имён – именно для того, чтобы в нужный момент обратиться к человеку по имени. Вы уже знаете, уловили, как это окрыляет людей. А теперь я вам рассказываю дальше – надо чаще, Иосиф Виссарионович. Чаще. Чем чаще, тем лучше. У этого явления очень глубокие корни, это ассоциации с матерью, домом, любовью, безопасностью. Очень, очень важно, Иосиф Виссарионович.
– Я учту.
– Пожалуйста, всегда рад быть полезным, – снова поклонился Гурьев. – На самом деле я никаких, как вы выразились, услуг вам не предлагаю: это не услуга, не условие, а результат соглашения, – долгая, здоровая, полная побед и свершений жизнь. И лёгкая, красивая, мгновенная смерть. Согласитесь, это замечательно. Нет, нет, я не Мефистофель. Даже близко ничего подобного. Но мы с вами знаем, что по ту сторону нет ничего. Всё здесь. А, Иосиф Виссарионович?
– И что же вам нужно за восемь лет моей жизни? Яков Кириллович.
– Я же говорю – вы замечательно быстро учитесь, – лучезарно улыбнулся Гурьев. – Не хотите пересесть ко мне поближе? Мне кажется, мы уже немного продвинулись в деле установления взаимного доверия. По крайней мере, вы уже начинаете смутно догадываться, что на убийцу-террориста я не очень-то похож. Ну, разве что на маньяка-болтуна. Или разрешите мне к вам приблизиться?
Сталин несколько тяжеловато поднялся, немного помешкав, взял со стола трубку, пачку папирос и спички, – и, почти бесшумно ступая, подошёл к столу, где сидел Гурьев, с противоположной стороны. Пока он усаживался, Гурьев задумчиво проговорил:
– Сапоги у вас, Иосиф Виссарионович, замечательные. По звуку слышно – настоящая работа, редкость по нынешним временам.
Он подождал, пока Сталин набьёт трубку папиросным табаком, раскурит её, попыхтит, смакуя привычный вкус «Герцеговины». Все эти расслабляющие ритуальные действия работали сейчас на Гурьева, поэтому он спокойно ждал.
– Вы так и не приблизились ни на шаг к своим требованиям, – Сталин установил трубку на краю пепельницы и, выпустив дым через ноздри, посмотрел на Гурьева.
– Нет никаких требований, Иосиф Виссарионович, – мягко возразил Гурьев. – Я понимаю, как сложно вам в это поверить. Но вы скоро сами во всём убедитесь. Итак, мы остановились на том, что одним – подчеркиваю, всего лишь одним из – результатов нашего Entente Cordiale [36] может стать плюс восемь или даже девять лет интересной, насыщенной жизни. Второе, что тоже, на мой взгляд, должно крайне интересовать здраво, реалистично и рационально мыслящих людей – это лёгкая и мгновенная смерть. Потому что смерть в окружении врачей и сестёр милосердия, среди капельниц и запахов лекарств и карболки, в беспамятстве и невозможности ни шевельнуться, ни даже произнести сакраментальное «Ich sterbe» [37] – ну, это такая гадость! Даже не хочется об этом думать. Что скажете, Иосиф Виссарионович?
Сталин снова взял трубку, неглубоко затянулся:
– Допустим, я заинтересован. Продолжайте, Яков Кириллович.
– Продолжаю, Иосиф Виссарионович, – кивнул Гурьев, – и делаю это, поверьте, с огромным удовольствием. Особенно, когда представляю на вашем месте какого-нибудь трясущегося от страха Зиновьева или Бухарчика. Троцкий, при всём его позёрстве – не трус. Ну, впрочем, не о них речь.
– Можем поговорить и о них. Это интересно. Это интересные люди.
– Сейчас вы думаете: а может ли этот странный, опасный молодой нахал вот так же точно пройти к кому-нибудь ещё? Например, к Троцкому. Может, Иосиф Виссарионович. Хотите, чтобы я убил его для вас? – Гурьев улыбнулся. – Это хорошее правило – не оставлять в живых сильного врага. Мы позже вернёмся к этой теме, если у вас сохранится к ней интерес, Иосиф Виссарионович. Но думаю, новые перспективы увлекут вас куда больше. Двадцать лет, Иосиф Виссарионович. Двадцать два года. Ну, хорошо – четверть века. А потом?
