на тёрке чёрные куличные бока, громко вопя и матерясь, чего отец себе, между прочим, никогда не позволял. Он морщился:
– Не может забыть нищего детства. Эту дрянь стряпала в Одессе моя тёща, которая была ещё глупее и бездарней, что представить довольно сложно.
Другая мамина страсть – толстые романы. В большой квартире не было ни одной стены без книжного стеллажа. После войны появилась мода на дефицитные собрания сочинений классиков, которые выдавались по мере выхода, по одному тому, счастливым держателям «подписки» и демонстрировали возможности обладателя. Маму привлекали не только сюжеты, но красивые корешки, и она расставляла издания по росту и цвету.
Ванной мама брезговала: «В одну воду лицо и ноги?!» Душ тоже отвергала: «Что за мытьё стоя!» Каждое воскресное утро жена первого секретаря обкома КПСС – безраздельного хозяина отведенного ему в управление большого куска земли за 69-й параллелью, на карте схожего с толстой собачьей ногой – отправлялась в баню с эмалированным тазом подмышкой. В одежде мама предпочитала красный цвет, считая его священным знаком революции, которой она была обязана всем, что имела, в том числе мужем.
Между тем отец пережитого когда-то унижения не только не забыл, но и не простил, но если он маму не любит, то почему не разведётся? Мы бы миленько зажили с ним вдвоём. Однако бросить революционную подругу отцу сначала не позволяли маленькие дети – он их любил и чувствовал ответственность, потом партийная дисциплина и угроза скандала, который неминуемо разразится. Чтобы сделать личную жизнь сносной, папа, как позже выяснилось, по полной отрывался на стороне, изображая дома послушного кролика. Он во всём попустительствовал жене, лишь незаметно скатывая глаза в мою сторону: мол, мы-то с тобой знаем, что так задумано – не обращать внимания. Свои любовные похождения отец умело скрывал, его можно было подозревать, но поймать – никогда.
Крокодилицу терзали подозрения. Ей не исполнилось и пятидесяти, и отсутствие мужских ласк при наличии бешеного темперамента вконец загубило характер. Чтобы не унижаться перед приятельницами, она изводила вопросами меня:
– Как думаешь, папа гуляет?
– Нет, – безмятежно отвечала я, предательски подёргивая веками.
– Странно. Спит отдельно, объясняет – сердце шалит. Умереть, что ли, боится? В молодости не был таким пугливым.
Подсознательно мама ревновала меня к отцу, но не сомневалась, что я, как существо женского рода, останусь на её стороне, тем более не предам. И оказалась права.
Отец часто разъезжал по Кольскому полуострову: то он в Апатитах, то в Оленегорске, то в Кировске, это позволяло ему тайно вершить интимные делишки. Каждый местный князёк после напряжённого трудового дня устраивал высокому начальству застолье, само собой не без женщин, специально вышколенных, со ртом на замке.
Проколы, конечно же, случались, тем более чего-чего, а «доброжелателей» всегда и во все времена хватает. Однажды Крокодилица, возбуждённая слухами, не выдержала и решила вспомнить молодость. Явилась в Мурманский обком, беспрепятственно прошла в кабинет первого секретаря и вынула из сумочки дамский браунинг. Такого оружия после войны по рукам ходило бесчисленное множество.
Помахивая перед папиным носом маленьким никелированным пистолетиком, заряженным вполне серьёзными пульками, мама потребовала выгнать молодую секретаршу, в противном случае пригрозила застрелиться прямо тут, на месте. Она не блефовала, и отец это знал. За подобные делишки Сталин своих клевретов по головке не гладил. Пришлось бы проститься с должностью, а то и со свободой. Отец повёл себя сдержанно и разумно, позвонил в кадры и велел девицу уволить. Но вечером, дома, разразилась гроза. Сбросив пальто на пол, он пошёл грудью вперёд и свирепо заорал:
– Ещё раз позволишь что-то подобное, удавлю собственными руками!
В таком гневе мы его никогда не видели. Мама от неожиданности лишилась дара речи. Накануне она посвятила меня в суть конфликта и хвасталась, что «прижала изменника к ногтю». И вдруг такой обвал. Я заревела.
Отец взял меня за плечи и увёл из комнаты. Шепнул тоном заговорщика:
– Не волнуйся. Просто надо было её припугнуть. Совсем обнаглела.
– Это правда? – спросила я сквозь слёзы.
– Что?
– Про любовницу?
Он запнулся.
– А. Нет, конечно.
Я вдруг поняла, что он лжёт.
Для него это была и игра, и опасность, и восхищение собственной ловкостью. Он получал удовольствие и прилив адреналина, которого ему, холерику по натуре, не хватало в нудной партийной работе. Одно дело махать шашкой, гоняясь за беляками по сибирским просторам, совсем другое – сидеть допоздна в кабинете у «прямого провода», ожидая звонка, потому что вождь был «совой» и любил работать по ночам. Папа тоже научился подминать под себя природу людей, заставляя окружающих бодрствовать в отведенное для сна время. С подчинёнными был строг и резок, мотивы чужих поступков зрел в телескоп, всё держал, как теперь принято говорить, под контролем, проверяя даже помощников, в которых, казалось, был уверен. Но только казалось. Полностью он полагался на одного себя, поэтому беспорядки случались редко, а если и случались, то о них знали лишь те, кому знать положено.
Отношение отца ко мне, несмотря на показное панибратство, становились сложным. Между нами существовала невидимая дистанция, которую я боялась нарушить. Он как бы играл в доброго тигра с мягкими лапами, в густой шёрстке которых не видно острых когтей. Помню случай, – хотя случайного не бывает ничего, просто мы не всегда улавливаем в случае закономерность, – когда в нашу доверительную связь неожиданно ворвался сквозняк.
Я сидела за ужином, не сняв школьной формы. Облокотилась на руку, и ткань, вытертая о парту, натянулась и лопнула у локтя.
– Это ещё что? – удивился папа.
Я засунула в дырку палец и выдала машинально, не подумав:
– Потихонечку идём к коммунизму.
Отец отложил вилку. Голос дрожал от напряжения:
– Повтори…
Я испугалась. И чего особенного-то сказала? Идём к коммунизму – слова эти так часто повторялись по любому поводу, что потеряли высокий смысл.
Выговор длился нескончаемо долго, с экскурсом в труды Маркса и Ленина, с бытописанием сталинской ссылки. Были подробно разобраны все мои предыдущие, даже самые мелкие проступки, о которых я сама уже позабыла, а папа, оказывается, помнил. Гнев его казался неподдельным, хотя был ли на самом деле искренним, не возьмусь утверждать. Возможно. Большинство из нас верило в советский строй, хотя бы потому, что ничего другого не видело и понятия не имело об истинном положении вещей. Но папа-то знал? Впрочем, он был не столько умён, сколько опытен, это его естественная среда, она его сформировала, и он в ней плавал, как рыба в родном пруду.
Теперь я прихожу к выводу, что над чувствами отца к близким, к людям вообще
