и говорили ли вообще. Руки Лизы, постоянно теребящие Сашины пальцы и колени, обжигали, не давали сосредоточиться, мешали. Любовь Лизы, безумная, всепоглощающая любовь, ослепляла, не оставляла места, страшно смущала и сковывала.
Саша не знала, что ей еще сказать. Она не знала, как себя вести с этой странной доброй восторженной девочкой. Она никогда не водилась, не имела никаких дел с такими людьми. А тетя Таня все подливала чай. А Мурзик свернулся калачиком на диване и уснул.
И в какой-то неуловимый момент Саше пришло понимание: то, что здесь творится, – хорошо, правильно. Как будто все это как надо – и глупая тетя Таня со своими куриными ножками, и мрачный Очитков, который даже не пытался казаться веселым, и этот Мурзик. И Лиза. Все правильно, потому что это правда. Что они такие, какие есть.
На прощание Лиза порывисто прижалась, обхватила Сашу руками. От ее футболки пахло детским потом, фруктовым дезодорантом и лимонадом. А под футболкой трогательно вздрагивали тонкие ребра и лопатки.
– Скажите, а вы любите меня? Хоть немножко?
– Конечно, Лиза, конечно, люблю.
Ну и пусть так. Пусть слово родилось, словно недоношенный еж. Но ведь родилось, задышало.
– Спасибо, спасибо, спасибо!
И снова – чувства взахлеб, слезы в глазах, порывистое дыхание.
Как страшно.
10
Синий вечер опустился на город. В прозрачном холодном воздухе любой предмет, ветка, здание, человек обретали четкий фиолетово-черный контур – фиксировались, становились иными, нездешними. Саша подумала, что так выглядит замедленное время.
– Пошли в кафе, – сказал Очитков.
– Разве мы на «ты»?
– Теперь да. Придется. Теперь вроде как кумовья.
Саша думала, что кафе будет похоже на то, недавнее, – с клеенками и пластиковыми стаканами. И была рада, что ошиблась. Тут хотя бы было уютно и не убого.
– Пьешь водку?
– Вообще-то нет.
– Вообще-то да. Но редко и стыдно, так ведь? Давай, чего уж. Сегодня надо.
Саше вдруг стало решительно все равно. Она чувствовала странное опустошение и усталость.
Выпили. Закусили. Помолчали. Иван налил еще. Саша чувствовала, как стремительно пьянеет. «Меня развезет, как восьмиклассницу», – подумала она. И тут же: «Ну и похрен». Со стойки звучала Don't Speak. Саше нравилась эта песня – под нее хотелось медленно двигаться, уткнувшись носом в мужскую рубашку.
– Она скоро умрет, – тихо сказал Иван.
– Чего?
– Чего слышала.
– Да ну… Фигню какую-то несешь.
– Эндомиокардиальный фиброз. Так вроде правильно называется. Дело времени.
– А… а че это? – Саша потрясла тяжелой головой.
– Это не лечится. У нее не лечится. Операцию она не перенесет. Так врачи сказали. Я сам ездил везде, узнавал. Сказали – генетика, сказали – обостряется. Козлы.
– Господи… И когда?
– Скоро. Давайте выпьем еще.
– Бли-ин… Иван, да как так-то?!
– Пей, Саш. Все так. Я потом отвезу тебя.
Она смутно помнила, как ехали в такси. Потом вырубилась. Очнулась уже на диване. Ну, как очнулась… просто по-тюленьи, носом набок, лежала на животе и слышала разговор в коридоре – как сквозь вату.
– Да будь ты человеком! – громко говорил Иван. – Ну хреново же бабе, ты че, не видишь?
– Я все вижу, – холодно и спокойно, Женька.
– Да ни хрена! – Зря он так, слышно же, что голос нетрезвый, тягучий, как теплая жвачка. – У нее, может, горе. Она, может, переживает.
– Ага, ну да, ну да.
Вот сука! Сказать бы ему, какой он сука. А Иван все разорялся, все тащил его в дом. Боже, как стыдно… И Саша снова вырубилась, провалилась в темноту, как в теплую ванну.
Иван гремел посудой на кухне. Голова совсем не болела, даже удивительно. Саша обнаружила себя в постели, в тех же брюках и блузке, в которых ходила на день рождения. В окно светило солнце. Из приоткрытой форточки тянуло сырым и свежим воздухом, старыми листьями, дождем, землей.
Господи… Вот так возникнуть, а потом исчезнуть… Ну почему все так? А как иначе? Что со всем этим делать, как жить дальше, как нести, куда нести?
Телефон, ну конечно…
«Я могу, писать тебе вечно
Могу, сто раз звонить
И только бы услышать
Родной голос
Мне кажется, я слышу твой голос везде.
И когда, я плакала.
Ты сидела рядом.
Так, тихо.
И когда, что – что случилась.
Мы все переживали.
Друг – за друга.
Я помню – яркие моменты.
Я вспоминаю с улыбкой все.
Просто – спасибо что ты у меня есть
Мама…»
Саша резко соскочила с кровати. Картина выстроилась вмиг, пронзила, зазвенела в мозгу…
– Иван!
Он возник в проеме двери. По черным кругам под глазами Саша поняла сразу – не спал.
– Дай мне свой телефон!
– Э… зачем?
– Дай! Быстро! Свой! Телефон! Пароль, Иван, черт тебя порви!
«…К сожалению мой папа не все люди добрые. Но добро побеждает зло. Есть, люди которые, настолько мудрые и добрые. Они не пройдут мимо, оно помогут… Вот она такая. И дают людям поддержку. В жизни всякое что случается…»
«Вот хочу сказать тебе папа. Пойми она ведь такая как свет как, солнце. И пожелей. Бывают у человека, накопят обиды. И большей она не доверяет не кому. Мама ведь такая я все правильно говорю. Она такая как хотела я…»
«Таких людей, очень мало.
Как она.
Она очень добрая».
Саша рухнула на постель, сжимая чужой телефон вспотевшими руками. Иван стоял, хмуро и напряженно вжавшись в стену, став меньше.
«Она такая! И это я я я нашла ее…
Наверно приходит трудности…
И улыбка у сверкает как салют!
Когда она светиться, становиться все по-другому.
Кабуто (счастье) пришло.
А когда идет по ступенькам – шикарном платье…
И туфли – слышно из далека.
Буто волшебница спустилась!
В глазах у нее яркий свет!
Буто не боло не когда обид…
И не боло трудностей.
Просто человек)
Любит всех людей…
По коридору, она идет…
Пальто на распашку.
Идет улыбается
Наша мама)
Мой стих…»
– Иван, ты ведь все знал, да?
– Наверное, да.
– Почему ты сразу ничего мне не сказал? Какого лешего! Ты ведь все знал! Все знал!
– Знал. Да успокойся ты.
– А тетя Таня? Она…
– Бабушка. Должна же быть у человека бабушка. Такая – с пирогами, с курицей, ласковая. И братик. Чтобы заботиться, чтобы защищать от всего света, ну и играть с ним… нужен
