Потом у него закатились глаза. Так внезапно, драматично, что я так и сидел, пока не понял, что он упал в обморок. Я придвинулся. ослабил его галстук. похлопал по лицу. Он простонал и детским голоском пролепетал:
— У меня попа болит.
— Сиди тут, — сказал я.
Пошел и попросил бренди, вернулся, поднял его голову, поднес к его посиневшим губам, с хлюпаньем залил. Семья таращилась с распахнутыми ртами. Женщина что-то прошептала мужу, они встали и свалили к черту. Из-за бренди к его лицу начала понемногу возвращаться краска, он выпрямился.
— Может, посидишь с опущенной головой, — предложил я.
Он отмахнулся:
— Прихожу в себя. Через минуту буду в порядке. Не смей втягивать мою сестру, я на все пойду, чтобы ее защитить.
Приходил в себя.
Я не на шутку смутился. Если у него бывает такая реакция на людях, что он переживает в одиночестве? Совесть умоляла: «Он уже настрадался — и сейчас страдает. Оставь ты его, блин, в покое».
Какое бы справедливое возмездие я для него ни замышлял, как оно сравнится с той ценой, что он уже заплатил? Он уже почти стал обычного цвета. Спросил:
— Ну, Джек, о чем ты хотел со мной поговорить?
Я покачал головой:
— Уже неважно.
Он поднял бровь.
— Странный ты человек, Джек. Я-то думал, начнешь давить, попытаешься вынудить… как бы выразиться… выйти на публику? Ради нее я бы согласился на все. За ее безопасность я жизнь отдам.
Мой стакан был пуст, как и сердце. Я тешил себя мыслью пойти взять еще. Он улыбнулся, и я спросил:
— Откуда знаешь, где я живу?
Он коротко улыбнулся, без тепла, сказал:
— Ты проверял меня, приперся, сука, к моей сестре — думаешь, я ничего не предприму?
В голове звенели слова монашки. Пожилые в таких случаях говорят: «Как бес вселился», — а мой единственный знакомый экзорцист скончался, так что я выпалил:
— А сестра убьет за тебя?
Он протяжно вздохнул, покачал головой, потом сказал:
— Думаю, да, — но не она убила священника. Она сильная, но это ты и так знаешь, видел ее руки. Она могла бы отомстить монашке. Я всегда думал, что и отомстит, но только со своим любимым ружьем… А вот я, если бы что-то замышлял против бессердечной суки, утопил бы ее на хрен.
Эти тихие слова леденили кровь.
Я затосковал по «Койлу». «Склад Бреннана» — не мой мир. Он спросил:
— Ты пришел нагруженный, Джек? С прослушкой?
Мой черед улыбаться, пусть и горько:
— Так только в кино бывает. Но да, я нагруженный, просто не в том смысле.
Уже хотел встать, взять еще «колу», когда он сказал:
— Та монашка?
Я притворился, что не расслышал, потянул время:
— Что?
— Священник, Джойс, он был главный, но она… она всем занималась, следила за ризницей, знала, как все устроено. Черт, да и сама устраивала.
Я не сразу понял, к чему он клонит, потом спросил:
— Она знала, что происходит?
Он кивнул — картина обреченного смирения, — сказал:
— Сестра Мэри Джозеф — она обожала мороженое. Я обращался к ней за помощью, представляешь?
Он не ожидал ответа, я не стал и стараться. Он продолжал:
— Будто она согласилась бы предать своего кумира. Уши мне надрала. А мороженое — она жить без него не могла. Видимо, если отказаться от всех удовольствий, накал концентрируется в том немногом, что остается.
Кто я такой, чтобы об этом спорить? Он спросил:
— Помнишь, ты сказал «смелый»… когда был у меня в кабинете и описывал бронзового быка?
Я кивнул, вспомнив красивую работу Джона Биэна. Он спросил:
— Думаешь, есть еще в мире смелость?
Я так не думал, но, чтобы что-то сказать, ответил:
— Ну, наверное. Когда делаешь то, что не хочешь, что должен был сделать давным-давно.
Он над чем-то раздумывал. Потом:
— У меня была мечта: великий город на Коррибе, город племен, равный любому другому на земле. Отец мной бы гордился — но знаешь, что, Джек?
Я не знал, так что ничего и не сказал. Он продолжил:
— Каждая великая мечта требует великих жертв, и чтобы исполнить ее, гореть ради ее воплощения, — для этого может понадобиться человеческая жизнь. Думаешь, это возможно? А если при этом спасешь и свою сестру — это же стоит жизни, как думаешь? Если монашка выступит с заявлением, сестре конец. Отец никогда меня не любил, но на смертном одре заставил пообещать, что я любой ценой буду следить за ней.
Хотелось бы, чтобы я сказал что угодно другое, но, о боже ты мой, вот что я сказал:
— Твой отец умер.
Он мог бы ответить:
— Не для меня.
Но это уже, пожалуй, фантазия. Только знаю, что его речь еще обожжет мою душу.
Я поднялся — пора убираться, — и он уставился на меня, а потом:
— Как думаешь, Джек, в других обстоятельствах мы бы могли стать друзьями?
Ну на хрен, я ответил правду:
— Нет.
Он протянул руку — скорее в надежде, чем в ожидании, — сказал:
— Удачи, Джек.
Потом:
— Куртка хорошая. «Хуго Босс», да?
Я принял его руку, почувствовал сырость от волнения, сказал:
— И тебе удачи.
Его лицо расплылось в широкой улыбке.
— Для меня уже, кажется, поздно, но спасибо, ценю.
24
Благочестие отличается от суеверия.
Паскаль, «Мысли», 255
Монашку заманили обещанием пожертвования для Церкви. Ее задушили в машине — много времени не потребовалось: казалось, она практически смирилась, не сопротивлялась, словно ждала этого как епитимьи.
Убийца пробормотал:
— Обязательно надо было сказать о моей сестре, да? Ваши всегда думают, что могут уничтожить кого угодно.
Ранним утром он отвез ее тело к Испанской арке. Тогда там было тихо, никого, вся ночная жизнь — за водой, на Ки-стрит. На них обратили внимание только лебеди, словно он пришел их покормить. В каком-то смысле так и было.
Он опустил ее в воду, и из интереса подплыли четыре птицы. Он недолго смотрел, как она опускается под поверхность, пока лебедь короткими злыми движениями щипал ее рясу.
Потом быстро отвернулся, сел в машину, уехал из города.
За Спиддалом стояла гранитная стена, постоянная в тюремные времена и до сих пор прочная, как ненависть. Он ускорился, видя не стену, а великий город, свой город — может, и бронзовую статую Джона Биэна в честь его основателя, подлинного императора, отдавшего за это жизнь, за сияющий свет во тьме Европы. Он прокричал:
— Император мороженого!
Машина врезалась на скорости больше ста шестидесяти километров в час, разбудив людей на километры вокруг.
