Тусклый утренний свет вливался в два окна, да еще горела небольшая лампа – маловато света, чтобы развеять все тени в спальне, но достаточно, чтобы начало резать его светочувствительные глаза. Они горели и слезились. С того момента, как Эрик поднялся с холодного стального стола в морге, его глаза не могли привыкнуть к яркому свету, как будто темнота стала теперь привычной средой обитания, как будто он уже не являлся частью мира, залитого солнечным или искусственным светом.
Он сосредоточился на дыхании, которое все еще было неровным: то слишком глубоким и редким, то, наоборот, слишком частым и поверхностным. Потом взял с прикроватного столика стетоскоп и прослушал свое сердце. Оно билось достаточно часто, чтобы он не боялся снова впасть в то странное, заторможенное состояние, полусон, полукому, но ритм его был все еще хаотичным.
Кроме стетоскопа, Эрик захватил еще несколько приборов, чтобы следить за изменениями своего состояния. Аппарат для измерения кровяного давления. Офтальмоскоп, с помощью которого он мог, глядя в зеркало, проверить состояние сетчатки и реакцию зрачка. У него был и блокнот, в котором он намеревался записывать наблюдения над самим собой, потому что сознавал, не всегда четко, но сознавал, что он – первый человек, который умер и вернулся из ниоткуда, что это событие исторического значения и что этим записям цены не будет, когда он поправится окончательно.
Вспомни про мышек, про мышек…
Он раздраженно потряс головой, как если бы непонятная мысль была надоедливой мухой, крутящейся перед лицом. Вспомни про мышек, про мышек. Эрик не имел ни малейшего представления, что бы это могло означать, и тем не менее тревожная мысль с назойливым постоянством приходила ему в голову в течение ночи. Он смутно подозревал, что на самом деле знает, что это означает, но отталкивает это знание потому, что оно его страшило. Однако, попытавшись сосредоточиться на навязчивой мысли и понять ее значение, он потерпел неудачу и только еще больше растерялся, разволновался и запутался.
Положив стетоскоп на столик, он не взял аппарат для измерения кровяного давления: сейчас у него не хватило бы терпения закатывать рукав, обматывать руку, жать на грушу и одновременно держать счетчик так, чтобы его можно было видеть. Он попытался проделать все это накануне, но пришел в ярость от собственной неуклюжести. Не стал он брать и офтальмоскоп, потому что в этом случае ему пришлось бы идти в ванную комнату и смотреть на себя в зеркало. А он не мог смотреть на себя в теперешнем виде: серый, глаза мутные, мышцы лица расслаблены – он выглядел полумертвым.
В приготовленном блокноте записей почти не было. И теперь Эрик тоже не сделал попытки что-то записать о процессе своего выздоровления. Во-первых, он обнаружил, что совершенно не в состоянии глубоко сосредоточиться – тем более на такой длительный отрезок времени, какой необходим для толковых и членораздельных записей. Во-вторых, вид его неаккуратного, неразборчивого почерка, который раньше был таким четким и красивым, мог послужить еще одним поводом для приступа безумной ярости.
Вспомни про мышек, которые бились о стенки своих клеток, гонялись за собственными хвостами, про мышек, про мышек…
Схватившись обеими руками за голову, как будто пытаясь физически задавить эту ненужную и странную мысль, Эрик с трудом поднялся на ноги. Ему хотелось помочиться и поесть. Два хороших признака, доказывающих, что он жив, по крайней мере, больше жив, чем мертв, и он порадовался этим двум простым человеческим потребностям.
Он направился в ванную комнату, но неожиданно остановился, потому что из угла комнаты выпрыгнули языки пламени. Не настоящий огонь, а призрачный. Кроваво-алые языки с серебряной каемочкой. Жадно потрескивая, они поедали тень, из которой возникли, но светлее от этого не становилось. Прищурив слезящиеся от света глаза, Эрик, как и раньше, почувствовал, что почему-то должен смотреть в огонь, и разглядел за ним, как ему показалось, странные фигуры, манящие его к себе…
Несмотря на то, что он по непонятной причине был страшно напуган этими огнями, часть его каким-то непостижимым образом стремилась войти в пламя, пройти его насквозь и узнать, что же там за ним.
Нет!
Почувствовав, что его стремление перерастает в острую потребность, он в отчаянии отвернулся от огня и остался стоять, покачиваясь в замешательстве и страхе, а эти два ощущения в его теперешнем состоянии быстро трансформировались в гнев, гнев и ярость. Казалось, в ярость его приводило все, словно то был конечный и неизбежный выход для всех эмоций.
Недалеко от кресла, только протяни руку, стояла напольная лампа из бронзы с оловом, с матовым хрустальным абажуром. Он схватил ее обеими руками, поднял высоко над головой и швырнул через всю комнату. Абажур от удара о стену разлетелся на куски, и хрустальные осколки посыпались на пол со звуком ломающегося льда. Металлическое основание лампы ударилось об угол белого полированного шкафа и с грохотом свалилось на пол.
Наслаждение от разрушения, дрожью прошедшее по его телу, по силе своей напоминало оргазм. До смерти он вечно куда-то стремился, строил свою империю, настойчиво умножал богатство, но после смерти стал разрушающей машиной, так же нацеленной на уничтожение имущества, как когда-то он был нацелен на его накопление.
Обстановка вокруг была выдержана в ультрамодернистском стиле, примером чему служила разбитая лампа. Хотя этот стиль и не очень подходил для пятикомнатного домика, но зато удовлетворял потребность Эрика в новизне и модерновости. В бешенстве он принялся превращать изысканное убранство комнаты в груду разноцветного мусора. Схватил кресло с такой легкостью, как будто оно весило всего пару фунтов, и швырнул его в тройное зеркало на стене за кроватью. Зеркало взорвалось осколками и осыпало кровать сверкающим дождем. Тяжело дыша, Эрик схватил сломанную напольную лампу за подставку и, размахнувшись, врезал ею по бронзовой скульптуре, стоящей на комоде, использовав тяжелое основание как огромный молоток – бам! – скульптурка полетела на пол. Затем дважды ахнул лампой-молотком по зеркалу над комодом – бам! бам! Осколки брызнули в разные стороны. Он с размаху ударил по картине, висевшей на стене рядом с дверью в ванную комнату, картина свалилась со стены, и он разделался с произведением искусства уже на полу. Он чувствовал себя замечательно, великолепно, лучше некуда, живым. С радостью отдавшись безумной ярости, рычал со звериной злобой или выкрикивал что-то бессвязное, хотя одно слово ему удалось выговорить совершенно четко.
– Рейчел! – прокричал он с безграничной ненавистью, брызгая слюной. – Рейчел, Рейчел. – Он стукнул своим импровизированным молотком по подвернувшемуся под руку белому полированному столику, который стоял около кресла, и колотил по нему, пока тот не превратился в щепки. – Рейчел, Рейчел. – Саданул по лампе на прикроватной тумбочке, и лампа грохнулась на пол. Бам! Кровь бешено пульсировала в висках, в ушах стоял звон, а он колотил по тумбочке, пока не отбил все ручки у ящиков, колотил по стене, повторяя: «Рейчел», колотил и колотил, пока его импровизированное орудие не согнулось так, что больше не годилось для его целей. Со злостью отбросив его в сторону, Эрик ухватился за занавески и сорвал их с перекладины, сдернул еще одну картину со стены и пробил ее ногой насквозь: «Рейчел, Рейчел, Рейчел». Он уже заметно качался, хватаясь за воздух руками, и поворачивался по кругу, как взбесившийся бык, потом вдруг почувствовал, что не может дышать, что безумный гнев покидает его, что сумасшедшая потребность разрушения уходит, уходит, и он опустился на пол, сперва на колени, потом лег ничком, повернув голову набок и зарывшись лицом в ковер, пытаясь отдышаться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
