Толпа разворачивается к нам. Откуда-то из пятого-десятого ряда чей-то старческий злобный вопль:
— Гады! Кровопийцы! Каты! На злодейства свои полюбоваться приехали! В колья их, мужики! В колья!
Сейчас будет… по «Антивирусу»:
«Озверевшая толпа несётся в пропасть Сметая под собой всё живое на пути Тысячи кричат, никого не слышно Только гул сильней, как ты не ори».
Толпа начинает ворчать. Всё сильнее. Мужики начинают оглядываться в поисках подходящего… в руки взять. Под сотню мужиков и парней. Сейчас… только раздастся первый треск от выдираемых из заборов кольев… какой-нибудь шизофреник заорёт «Бей их!»… я это уже в первой жизни проходил… не развернуться, ни убежать… мои мальчишки-курсанты… против озверевшей толпы с дрекольем… Ножиками моими?! Мы с Суханом положим… по паре-тройке… мальчишки — по штуке… потом — отбивные… из всех и каждого…
«И как один убьём В борьбе за это!».
За что — «за это»?! Чего селяне взбесились?! Неважно. У толпы — не выясняют, толпе — не объясняют. В толпу вбрасывают. Кидают. Простое, короткое. Лозунги типа: «Бей!». Или — проповеди. Типа: «покайтесь!».
Вскакиваю в санях во весь рост, вскидываю правую руку с заспинным мечом (откуда взялся? Автоматизм…) в небо, и ору в толпу:
— Господь! Иже еси!!!
Слитное, разнонаправленное, переливающееся сразу во все стороны, движение толпы чуть замирает. Мужики ещё в состоянии попытаться… не понять — хотя бы услышать. Не слова — просто звук, мой вопль. Некоторые недоуменно смотрят на задранный в небо огрызок — мой хитрый заспинный меч, переводят взгляды на само небо.
Другой рукой вздёргиваю из саней за шиворот Никодимку.
И продолжаю орать в толпу, в поле белых пятен лиц, бородатых и безбородых, в платках и в шапках, таких разных и таких сейчас одинаковых. Неразличимых — некогда различать.
— Поп! Никодим! Батюшка! В церковь! Настоятель! От владыки!
Встряхиваю Никодимку за шиворот на каждой фразе. От тряски у него распахивается шуба, виден коричневый подрясник и большой серебряный наперсный крест с камушками. Вполголоса рычу ему:
— Ори чего-нибудь. Порвут.
Никодимка безвольно болтается от моих дёрганий. Сейчас нас тут всех ка-ак…
— Ори, с-сука, зар-режу…
Хорошо я Никодимку обработал: страх передо мною оказывается сильнее всех других страхов — очередное взбалтывание за шкирку срабатывает, звук включается:
— Братия и сёстры! Люди русские православные! Господь велик! Велик и всемогущ! Побойтесь бога, православные! Ибо глядит он на нас! Оттуда! С небес! И видит всё! Всех! Всякого! И пребывает в грусти. Вы! Вы опечалили господа нашего! Ибо души ваши ныне в озлоблении сатанинском! Диавол! Диавол среди нас пребывает! Тьфу! Тьфу! Тьфу на тебя! Сатана проклятый!
Оплёвывание Сатаны — довольно распространённый элемент в обрядах русской православной церкви. Но чтоб так звучно и смачно… харкать в окружающую среду — прежде не видал.
Народ начинает интересоваться:
— а попал ли…? А куда…? Подвинься малость — не видать… да не туда смотришь — за санями спрятался… во-во, вдоль забора, видишь? — Не, не вижу… тю, так то ж сатана — он же ж невидимый!.. а ты как же? — А я по следам… сам ты «тю» — то соседской козы следы… не, у соседской козы левое переднее копыто сколото…
Общее, сливающееся движение толпы затухает, рассыпается на мелкие, разнородные. Кто-то отворачивается, кто-то уходит во двор. Там слышен усиливающийся стандартный ритуальный вой по покойнику.
Примечаю в толпе знакомого мужичка — уже различаю лица, уже на лицах… «лица необщье выраженье» — не маска всенародной злобы.
Когда-то, ох как давно это было! — этот мужичок привёз ко мне Христодула с братьями. Машу рукой — подходит, хитро улыбаясь. Хитрован — чует возможность найти себе выгоду.
— Здрав будь, боярич. Экий ты нынче… окрылённый. Ну… ножики эти за спиной… торчат будто крылья. О! Батюшка… мы такие… все как есть радые… наконец-то… уж мы молились-молились, уж ждали-поджидали-выглядывали… начальные люди мудрость явили, об нуждах наших порадели… На постой взять? Дык… с превеликой… а почём? А на сколько? Не, насчёт подворья — к старосте. А мы, со всей радостью…
Толпа рассасывается, сдвигается, мы тихохонько разворачиваемся и везём Никодима на постой. Попутно выясняю причину сегодняшних… «народных гуляний».
— Дык… эта… управитель твой, Филька… да-а… девка там, ну, с того двора… пошла, стал быть, «в кусочки». Ну… А Филька твой… её, стал быть, в бане… побаловался… да уж… а тута обоз шёл… вот он её привязал тама да и обозников позвал… а утром они её сюда и привезли… порасхвастали тут… как они её… на всё село бахвалились… брехня, поди… ну… она отлежалась малость да и… с позора такого… вожжу в хлеву привязала… чего «ну»? не понукай! Удавилась насмерть! Вот…
Мне достаточно сказать просто «факеншит»? Или нужно что-нибудь покрепче?
У меня вдоволь собственных дел, за которые мне могут голову оторвать. Превращаться в отбивную из-за… «баловства» моего слуги? — Это чрезмерная роскошь в моём положении.
Оставили Никодима с наставлениями об увещевании и умиротворении паствы. И быстренько убрались. Нефиг селян дразнить.
По закону — вины нет. Ответственность за доведение до самоубийства в русских законах указано только в Уставе церковном и только по одному поводу — родители не выдали замуж или выдали не за того. Это чётко не мой случай.
Но бьют-то не по закону, а по морде. Подожжённый постоялый двор, убитые там мои люди… мне всего этого ненадобно. Убыточно это. «С людьми надо жить» — русская народная мудрость. Причём некоторым из людей — жить не надо. Или надо — но не так.
Глава 255
Взял Фильку с постоялого двора, повёз к себе, в Пердуновку. Спокойно, без крика. Дорогой поговорили о делах разных.
Да, подтверждает, был такой случай:
— Пришла… вся такая… сиськи-то уже так это… торчмя торчат… А гонору-то втрое! Перво-наперво — «нет!». Понимаш ты! Мне! Рябиновского Владетеля Восточного Двора Управителю! «Нет» — и всё! А чего ж тогда в кусочки-то пошла? Жрать хочешь — ложись! А она, вишь ты, носом крутит. Перебирает, нищебродь голимая. Пойдем, грю, в баньку, по кусочку за разик дам. — Молчит. А я, вот те истинный крест, её — даже пальцем не тронул! Вот как бог свят! Краюху свежую взял и у ей перед носом… туды-сюды, туды-сюды… Хе-хе-хе… Быдто на привязи — так и пошла. Сама пошла, хошь — перекрещусь? Ну, а уж как в баню пришли… Голодная сучка, аж трясётся. Краюху прям подо мной-то и сожрала! Я ей, стал быть, запендюриваю, а она чав да чав… Хе-хе… Брюхо-то набила и давай гонор свой… Так — не хочу, эдак — не смей, не трожь меня — пойду я! Ни благодарности какой, ни уважения. Слова доброго не сказала! Получила своё да давай кобениться! Вот же ж народ!.. Вот те крест святой — дрянь народишко! Ежели им хоть в чём слабину дашь — вот как бог свят — сожрут! Пожгут, покрадут, потащут. Эт ты верно говоришь: «не просите у меня милости, ибо нету её у меня». Спуску им давать — по-наплачешься. Ну, думаю, надо её как-то… место ейное указать. А тута гля — обоз пришёл, возницы знакомые. У их с невестинскими с позапрошлого года — нелюбовь. Спёрли у них чегой-то невестинские. Вроде бы… Вот я их в баньку и запустил. А с дурой этой — всё честь-почести: по двухвершковому кусочку за каждого. А она, гриш, вожжой удавилась? Вот же ж дура, вот же ж бестолочь! Это ж грех неотмолимый! Это ж душу свою вечную — в пекло в самые поленья швыркнуть! А всё от гордыни неуёмной! Вот как бог свят! Вишь ты — не по её вышло, так она и руки на себя наложила. Одно слово — дура.
Филька излагал уверенно, с чувством глубокого собственного достоинства и абсолютной правоты. Даже с некоторым ожиданием похвалы и благодарности от меня.
Да и в самом деле: теперь «кусочники» будут место своё помнить, за хлеб — благодарить да радоваться, а не кобениться да кочевряжиться. Уважение будут иметь да на всякую шкоду — опаску. А что удавилась — так люди разные, чужая душа — потёмки. С какого мухомора она вешаться надумала…? Филька-то её в петлю не совал.
Опять же — прибыль. Из-за устроенного группового… представления, возчики расплатились щедро. Филька девке дал по кусочку в два квадратных вершка за разик, а с возчиков взял по куне. Тридцать кун — это ж целая овца! Или — корова плюс курица. А при нынешних ценах да в хлебе — вдевятеро…
Я ж не только либераст и дерьмократ — я ж ещё эмансипист! Сама пришла, сама легла, сама заработала… Проявлять свой гендерный шовинизм… мешать самостоятельному члену общества… препятствовать добыванию хлеба насущного… проще надо быть, Ваня, прощее…
Филька, внимательно наблюдавший за моей мимикой, уверился, что его действия — господином одобряются, и начал усиленно намекать на награду.
