длинный, центральный — покоились на подковообразных ложементах-тележках. Толстые, черные жгуты — электрические кабели — большим количеством проводов соединяли ракетное нутро с контрольными пультами. Эти серые массивные ящики-комоды стояли в специальных пультовых комнатах.
— Товарищи, ребята! Бросайте-ка все, «стоп» испытаниям! Сейчас над нами ПС будет пролетать! Пошли во двор! — Чей-то громкий возглас сразу нарушил деловую обстановку в зале.
— Верно? Не врешь?
— Точно говорю. Пошли смотреть. Не видели ведь ни разу…
Вышли во двор корпуса. Солнце уже село. Небо на западе было чистое. Человек десять — пятнадцать, все, кто действительно смог отозваться на призыв «Бросайте все!», стояли у выхода из корпуса.
— А может, и не полетит, а? — пессимистично произнес кто-то.
— Как это — не полетит?.. Ты что? Думаешь, что говоришь? Летает ведь, уж скоро месяц как летает…
— Летать-то летает, — ответил тот же голос, — но увидим ли?
— Увидим, братцы, или не увидим, не в том суть. Важно, что он летает…
— Вон, вон он! Смотрите, летит, летит!
Разговоры сразу оборвались. По небу двигалась светлая звездочка. Это было необычно. Это было просто неестественно!
Всего месяц назад то, что завораживающе притягивало к себе взгляды тысяч людей, лежало за стенами вот этого монтажного корпуса…
Подготовка второго спутника продолжалась. Он состоял из трех частей: прибора для исследования коротковолнового излучения Солнца, радиотехнической аппаратуры, такой же, как и на первом спутнике, и ГКЖ — гермокабины для животного. Это последнее и было, пожалуй, наиболее интересным. Для первого полета в космическое пространство по орбите вокруг Земли были подготовлены три собачки. Две из них претендовали на космическое путешествие в первую очередь: Лайка и Альбина, дважды поднимавшаяся на ракетах на сотни километров в небо.
Большинство склонялось к тому, что лететь Лайке. Знали, прекрасно знали, что животное погибнет, что спасти его, вернуть на Землю, так, как возвращали при ракетных пусках, нельзя.
Государственная комиссия утвердила для полета Лайку. Альбина осталась запасной. Третья — маленькая, темненькая собачонка Муха — предназначалась для дополнительных проверок всего оборудования герметической кабины здесь, в наземных условиях. ГКЖ имела в себе все необходимое для того, чтобы животное, уже обживавшее его весьма долгое время, чувствовало себя совершенно естественно. Только в таком случае отклонения от нормального поведения и состояния могли быть отнесены к влиянию собственно космического полета.
Посоветовавшись, техническое руководство решило проверить еще раз надежность всего оборудования гермокабины здесь, на космодроме. Муху соответствующим образом экипировали, подготовили и посадили в хорошо ей знакомый домик — ГКЖ. В этом «заключении» ей надлежало провести несколько дней.
Кабинку отвезли подальше от любопытных глаз. Самописцами регистрировались все параметры, которые должны были регистрироваться в настоящем полете. Все шло нормально. На третьи сутки эксперимент решили прекратить. Естественно, желающих присутствовать при «освобождении» Мухи оказалось более чем достаточно. Были введены ограничения. Пришли Константин Давыдович Бушуев, Михаил Степанович Хомяков, Евгений Федорович Рязапов да еще двое или трое наших товарищей.
На всех — белые накрахмаленные халаты. Здесь же были и руководители всех медико-биологических экспериментов — Владимир Иванович Яздовский, Олег Георгиевич Газенко. Около кабины суетился Александр Дмитриевич Серяпин — самый непосредственный опекун собачонок, так сказать, «ведущий конструктор четвероногих систем».
Интересно, как там Муха? Ее мордочку хорошо было видно через стекло иллюминатора. Но глаза! Какие печальные глаза, полные слез! Открыли кабину. Муху подхватили медики и утащили в свою лабораторию, предоставив нам осмотреть кабину. Пища была не тронута. Наши товарищи многозначительно переглянулись. Владимир Иванович Яздовский, оставшийся с нами, тоже развел руками.
— Владимир Иванович! Как же это понять? — последовал вопрос Бушуева. — А если в полете, простите за ненаучный термин, собака подохнет от голода, а это будет отнесено за счет ненормальной работы каких-либо приборов или воздействия факторов космического полета?
Один весьма почтенный биолог, занимавшийся проблемами космического питания, тут же не без апломба заявил, что «пища содержит в необходимом количестве и в нужном процентном соотношении и белки, и жиры, и углеводы». Но на вопрос: «Есть ли у этой пищи хотя бы какой-нибудь вкус, отвечает ли она требованиям, ну хотя бы таким, какие могут быть предъявлены невзыскательной собачьей натурой?» — ответа не последовало.
Мы были людьми, не искушенными в вопросах космической гастрономии, и поэтому могли позволить себе высказать любые антинаучные предположения, вроде: «А не положить ли в эту пищу, хотя бы для запаха, хорошей, аппетитно пахнущей колбаски, а?» Медики удивленно переглянулись. Помолчали. Но через минуту изрекли: «Попробовать стоит!»
К счастью, Лайка о всех сложностях проблемы космического питания не была информирована и относительно спокойно продолжала готовиться к своей почетной миссии.
Утром 31 октября ее подготовка была закончена, и Лайка заняла свое место в кабине. Рядом, за стеной, в вале монтажного корпуса, заканчивались проверки систем ракеты и тех приборов, которым надлежало соседствовать с Лайкиной кабиной. День пролетел незаметно. Около часа ночи мы получили команду выдать кабину с Лайкой на установку в головную часть ракеты.
Последние проверки — и ракета была готова отправиться к стартовому устройству. Переезд туда Лайка перенесла прекрасно, жалоб никаких не поступило. Но вот ее опекунов, оказывается, волновал один вопрос. За то время, пока Лайка находилась в закрытой, загерметизированной кабине при работе регенерационной системы, поглощающей углекислый газ, влагу и выделяющей кислород, в кабине могло подняться давление. А лучше, чтобы к моменту старта оно было бы нормальным, как в лаборатории. Что же делать? Нужно было как-то попытаться хотя бы ненадолго открыть какое-нибудь отверстие в кабине. Тогда избыток давления будет снят. Мы знали, что в кабине есть небольшое отверстие, наглухо закрытое специальной пробкой. И после проверок герметичности его открывать категорически запрещалось. А что, если открыть? Вопрос принципиальный. Им занялось руководство.
Не знаю, кто больше способствовал решению этой проблемы — или доказавший абсолютную необходимость открытия Яздовский, или «дрогнувший» Сергей Павлович, но решение было таким: поручается монтажнику Юрию Силаеву под моим контролем пробку вывернуть, а потом, когда это будет нужно, завернуть. И вот тут-то на меня навалился Александр Дмитриевич Серяпин.
— Ну послушай, я очень тебя прошу, — наседал он. — Давай дадим Лайке попить!
— Александр Дмитриевич, побойся бога! Ты же знаешь, сколько хлопот было, пока разрешили пробку открыть, а теперь еще — попить!
Но, откровенно говоря, и мне очень хотелось приложить свою руку к тому, чтобы немного скрасить Лайке не очень комфортный космический быт. Ведь третьи сутки она сидела в своей кабине без настоящей воды. Хотя медики и говорили, что вода в нужном количестве содержится в той пище, которой Лайка была снабжена, но ведь настоящую воду ничто не заменит.
Сердце
