Зато потом она снова проявлялась, и тогда Оле-Леху становилось ясно, что она и не затихала, что он слышал ее и прежде, а потом он стал чувствовать ее уже все время. Он зажимал уши, чтобы она не гудела так упорно у него в голове, но это было бесполезно. И уже через пару часов он понял, что если не придумает, как избавиться от этого звука хотя бы на несколько минут, то может повредиться в рассудке…
И когда это стало совсем невыносимо, дорога вдруг сделала поворот, резкий, так что и возница едва справился с ним, хотя в какой-то момент они ехали, кажется, на двух колесах – так накренилась карета, рыцарь неожиданно понял, что больше не слышит этот звук. Да, он его определенно не слышал… И это было чудесно. Хотя при том он почему-то знал, что нужно было бы ехать именно туда, откуда этот звук приходит, вернее, призывает его к себе, может быть, за сотню лиг, указывая единственно верное место, в которое ему и следовало бы попасть.
Лесистые дороги сделались чуть более наезженными, на них стали появляться и путники, и даже телеги, в которых крестьяне везли какую-то свою нехитрую поклажу. Зато и стражников на дорогах стало немало, особенно в узких местах, где плату за проезд удобнее взимать, разумеется, в казну какого-нибудь из здешних барончиков. Это было нормально и вполне увязывалось с представлениями Оле-Леха об этом мире.
Иногда карету видели и пробовали пару раз остановить. А иногда не видели, она летела вперед, ночь и день, без остановки, так что Тальде, а потом и рыцарю приходилось малую нужду справлять, выждав отрезок ровной дороги и вывесившись из дверцы, стоя на приступочке и удерживаясь за поручень, вколоченный, возможно, в борт экипажа именно с этой целью.
В том случае, если их пытались остановить, возница хлопал бичом, кони припускали еще пуще, и тогда экипаж просто пробивал себе дорогу через стражников, по дури заступивших путь, или через другие повозки, скопившиеся впереди, разнося их в щепы. При этом, конечно, удар внутри кареты ощущался так, что Тальда долго потом икал, сжимая свой живот черными руками. Но чрезмерно ругаться на возницу и на способность их экипажа пробивать себе путь все же не решался.
А потом однажды, опять ночью, наступило что-то странное. То есть еще в темноте, едва нарушаемой единственным огоньком, возможно факелом на стене далекого замка, Оле-Лех заметил, что свет этот изливается в мир с трудноуловимой, но все же заметной голубизной. Он даже подумал, что у него со зрением что-то приключилось, хотя это было в высшей степени странно – у эльфов, как известно, зрение до самых почтенных лет остается изумительно острым, точным и надежным. Чтобы эльф хоть немного утратил способность видеть самые малые звезды над головой или просто переставал воспринимать цвета мира – такое и вообразить невозможно. И все же с рыцарем это случилось.
Оле-Лех разбудил Тальду, заставил и его посмотреть на далекий огонь, и тот признался, что видит, на что указывает ему господин, с необычным голубым отсветом. Поутру все окончательно стало понятно.
Все было в этом мире синим, голубым или хотя бы белесо-лазурным. Конечно, за этой вот голубизной угадывались какие-то краски, нормальные цвета мира, какие и полагались окружающему, то есть зеленый, коричневый, красный, желтоватый… Но им, будто бы свету из-под толщи воды, приходилось прорываться через эту нестерпимую и довольно быстро приевшуюся путешественникам синь.
Оле-Лех догадался и вытащил из внутреннего кармана камзола мешочек с медальонами. Оказалось, что голубой медальон светится гораздо ярче остальных, он просто переливался теперь такими отсветами, играл такими бликами, что стало понятно – они оказались в землях Роша Скрижали, где главным цветом искр, устроившихся в смертных, была именно голубизна.
А потом снова появился звук. Но теперь, к величайшему облегчению Оле-Леха, он не раздражал, как прежде, его можно было не замечать. И он теперь не гудел набатным тоном, едва ли не сводя с ума, а просто разливался над этими лесами, над редкими деревушками, над дорогой, по которой они неслись, кажется, почти в правильном направлении, именно туда, куда и нужно было, – на этот звук.
К исходу восьмого дня пути возница стал проявлять беспокойство. Он несколько раз оборачивался и начинал колотить в переднюю стенку кареты, чего-то требуя. Рыцарь, конечно, приказал, чтобы Тальда прислушался к его беззвучным воплям и объяснил, чего же франкенштейн хочет. Но сколько оруженосец и слуга ни делал задумчивое лицо, сколько ни высовывался, чтобы хоть чуть взглянуть на возницу, так ничего и не понял. Зато едва солнышко стало закатываться за верхушки деревьев, карета поехала медленнее, не шагом, конечно, как полагалось бы почтенному и торжественному экипажу, но все же стук их колес сделался не таким быстрым и резким. Пассажиров теперь и качало на поворотах лесной дороги несильно, они почти не стукались об стенки своей коробочки на колесах. Стало понятно, что кони или устали, или снова проголодались, а может, им необходимо было хоть немного поспать.
Дорога снова шла через темный, высокий и, пожалуй, мрачноватый лес. Деревья тут росли плотно и вздымались так высоко, как если бы путники пробирались по узкому ущелью. Все дело было, конечно, в том, что в отличие от каменных ущелий ветви деревьев тут смыкались не только по бокам, но и сверху, над ними, образуя коридор, в котором карета едва протискивалась вперед. Не раз и не два их в этой пусть и сравнительно неспешной скачке так колотило ветками, что оба пассажира невольно оглядывались на этот стук с опаской. Пожалуй, когда они крушили в своем неостановимом беге крестьянские телеги и распугивали лошадей, в них впряженных, или опрокидывали стражников, и то удар получался более терпимым.
– Ты вот что, – сказал рыцарь слуге, – ты скажи франкенштейну, что нужно найти ночлег. – Он зевнул и потянулся, чтобы размять затекающее от вынужденной малоподвижности тело. – Давай для разнообразия остановимся в трактире каком-нибудь или хотя бы в корчме… В первой, какая только попадется по дороге, лишь бы нас накормили.
– Тут места, сахиб, уж больно неказистые, – буркнул Тальда.
– Не спорь, ты делай, что велено.
Тальда высунулся, и его сразу же стукнула по роже одна из веток, из рассеченной губы потекла кровь. Он зажал ее, и – вот ведь франкенштейновское отродье – возница почувствовал запах крови, обернулся, придерживая свой капюшон, который он, оказывается, натянул плотнее на голову, и тогда-то Тальда объяснил ему, что нужно делать. Зато, когда слуга снова уселся напротив рыцаря, оказалось, что франкенштейн не возражает против остановки.
– Он остановится, – сказал оруженосец. – Он сказал, что проголодался и хочет… размяться. Надо же, – удивился темнокожий орк, – а я думал, он вовсе бесчувственный.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
