сделать как можно больше запасов для зимы. Находясь во власти хозяйственных помыслов, прежде всего в интересах детей, она, как это ни странно, забывала, что мы еще дети. А вот отец, он хорошо понимал это и был против предлагаемой матерью очередности. Он прямо-таки взбунтовался, что случалось с ним в редчайших случаях, при вынужденных обстоятельствах, и настоял на своем порядке. Осторожно, воровато поглядывая на мать, мы принялись поспешно набивать клубникой свои рты.
Найдя большую, спелую ветвь, отец тут же передавал ее кому-нибудь из нас и говорил тихонько:
— На-ка вот, съешь!
Не думаю, чтобы отцу хотелось отставать от матери, но он не спешил, он наслаждался работой, собирая ягодку к ягодке. Заглянешь к нему в ведро — там будто огонь.
Набрав первую корзинку, мать не выдержала и подошла к отцу:
— А ну где твои ягоды? О господи, и это все? Ну и работничек! Руки-то еще не отсохли? Ну так отсохнут! Ребят учил, да и сам небось мимо рта не проносил?
— Фрося, помолчи, — мягко попросил отец.
— Люди на всю зиму наберут, а мы…
— Да не горячись ты, мать!
За день мать набрала несколько ведер ягод. Но сейчас мне вспоминается не то, как я ел поздние ягодные лепешки, наделанные матерью, а то, как отец угощал нас кистями спелой клубники в степи. Хорошо помню и то, как он, в каком-то радостном возбуждении отрываясь от работы, поднимался на ноги и говорил нам:
— А поглядите-ка, ребятушки, на степь! Какое раздолье! Какое чудо! — Его поэтическая душа была полна восторга. — Так и хочется петь!
— Пой, пой, — язвительно советовала мать.
Он все же сделал свое дело: собирая ягоды, я стал частенько оглядываться по сторонам. В самом деле, как хорошо было в степи! Иной раз засмотришься — не хочется отрывать от нее взгляда.
Ранней весной, когда мы выезжали на пашню, степь, как ни говори, была довольно неприглядной: серая, вроде волчьей шкуры, целина, помятые снегами и обтрепанные ветрами полынные пустоши, черные, засыпанные пеплом палы. Над степью от восхода до заката солнца серебристой журчащей волной растекалась песнь тысяч жаворонков, она наполняла душу смутным счастьем, предчувствием великих свершений на земле. И все же степь, да еще при непогоде, при ветре, пронизывающем до костей, казалась пока неухоженной, сиротливой, диковатой.
Теперь же она была совсем иной. Под знойным солнцем, под просторным ослепительным небом ее безбрежье было куда необъятнее, чем весной. И даже при полном безветрии она чуть приметно для глаза колыхалась широко, из края в край, как море. И была не однообразно зеленой, а многоцветной, каким часто бывает море: в одном месте серебрилась, в другом — отсвечивала свежей позолотой, в третьем — густо синела, в зависимости от того, где и какие преобладали травы. Березовые колки стояли среди степного половодья, как белоскальные острова. По всем гуселетовским покосам виднелись пустые телеги, около них, почти вплавь по травам, паслись выпряженные кони, а людей, собирающих ягоды, совсем и не видно было, только то с одной, то с другой стороны чуть внятно доносились девичьи песни.
Именно в тот день, по совету отца присмотревшись к степи, я впервые понял, какое это чудо на земле. Степь была только степью, ничего лишнего, не присущего ей от сотворения, ничего, что не сродни ей, — и в этом была ее главная красота! И степное безмолвие в отличие от лесного, особенно таежного, не вызывало тревоги и тоски, а лишь слегка грустное раздумье. Сливаясь со степью всей душой, человек не чувствовал среди ее просторов одиночества. Степь и человек — да здесь больше ничего и не надо было! Хорошо было и человеку, и степи. Все остальное было им чуждо.
И еще я понял тогда, что, делая любое дело, даже с большим увлечением и любовью, даже считая его, может быть, очень важным в жизни, не будь рабом этого дела, не забывай оглядываться вокруг, не переставай любоваться красотой всего, что тебя окружает, давай полную волю своей душе, жаждущей общения с миром.
Мы еще раза два, делая небольшие перерывы, выезжали всей семьей за клубникой. Эти выезды запомнились тем, как степь все больше и больше овладевала моим сердцем и моим сознанием. Ее привольные просторы, сливающиеся с горизонтом, ее чуть грустное безмолвие волновали мои мысли и чувства. Не сомневаюсь, что именно в те дни и родилась моя сыновняя привязанность к родной степи. Она не угасла даже и тогда, когда у меня появилось новое увлечение — горы. Степь была моей первой, незабываемой детской любовью, а вот горы — любовью юности.
ВОССТАНИЕ
I
В конце июля утиные выводки держатся у своих гнезд. Утята становятся большими, но еще только учатся взлетывать, шумно хлопая крыльями по воде. За это их и зовут хлопушами. Пройдет всего неделя, и они начнут облеты родных озерков с лабзами, а потом переселятся на Горькое, где безопаснее жить, нагуливаясь к осени, откуда удобнее уноситься на вечерних зорях семьями-стайками в степь, кормиться в хлебах.
Все мальчишки хорошо знали, что, пока утята на подлете, пока они хлопуши, самое время отведать утятины. У нас ничего не было для ружейной охоты. Не было и капканчиков, чтобы ставить их на утиных тропах. Нам приходилось надеяться только на свою ловкость, на свои руки.
Впервые мы собрались на промысел, кажется, в начале последней июльской недели. Узнав об этом, прибежал почерневший, как полевой котел, Галейка, все лето находившийся с отцом в степи, где они пасли отару овец. Все были оживлены и весело болтали, запрятывая в карманы штанов краюшки хлеба вместе с разными предметами, необходимыми в лесном походе. Быстро, без обычного спора избрали маршрут похода.
Впрочем, идти можно было на любые озера. Хотя мы и здорово разбойничали весной, все равно на каждом озерке уцелело по нескольку утиных гнезд. Да ведь и разоряли мы только те из них, где находились незапаренные яйца. Так что выводки были всюду, и мы их часто видели, шатаясь по бору, добывая камышовые рожки или ставя морды на карасей.
Решили начать с Круглого озера.
В пути, как всегда, размечтались о большой добыче.
— Наловить-то наловим, — сказал Андрейка Гулько, как старшой в нашей ватаге. — А только как ловить будем? Артелью?
— Знамо, артелью, — ответил Барсуков. — Оцепим озеро, и пошел! Только хватай!
— А утят как делить?
— А никак! Сколь поймал — все твои. Твое счастье.
— Какая же это артель? Ты опять счастливей всех будешь!
— Лови и ты. Рот не разевай.
— Если артелью — делить поровну надо.
— Еще чего! —
