то, что обычно называют судьбой.
— Но ведь изгнание, — вмешался Пеллетье, — это же неустроенность, разрыв привычных связей и прыжок в неизвестность, и все это переживаешь не по разу. Как тут совершить что-нибудь важное? Трудно ведь…
— Вот в этом и заключается, — ответил Амальфитано, — обнуление судьбы. Еще раз прошу прощения.
Следующим утром они обнаружили Амальфитано в холле гостиницы. Если бы не чилийский преподаватель, они бы точно поделились подробностями своих ночных кошмаров, и кто знает, что еще там могло выплыть на поверхность. Но Амальфитано приехал, и все четверо пошли завтракать и планировать день. Они сидели и рассматривали одна за другой все возможности. Во-первых, было ясно: Арчимбольди не приходил в университет. По крайней мере, он точно не посетил филологический факультет. В Санта-Тереса не было немецкого консульства, так что любые движения в эту сторону можно с чистой совестью прекратить. Они спросили у Амальфитано, сколько в городе гостиниц. Тот ответил, что не знает, но может это уточнить сразу после завтрака.
— Каким образом? — удивился Эспиноса.
— Спрошу у администратора, — ответил Амальфитано. — У них должен быть полный список гостиниц и мотелей в городе и окрестностях.
— Точно, — кивнули Пеллетье и Нортон.
За завтраком они вернулись к главному вопросу: зачем, почему Арчимбольди приехал сюда? Тут Амальфитано наконец узнал, что никто и никогда не встречался с Арчимбольди лично. Это ему показалось — он и сам не понимал почему — смешным, и он спросил: зачем искать Арчимбольди, если совершенно ясно — тот не хочет, чтобы с ним встречались. «Ну мы же творчество его изучаем», — ответили литературоведы. Ведь он умирает, и несправедливо, чтобы лучший немецкий писатель XX века отошел в мир иной, так и не поговорив с теми, кто лучше всех понимал его творчество. «Потому что мы хотим уговорить его вернуться в Европу», — сказали они.
— Я думал, — ответил Амальфитано, — что лучший немецкий писатель этого века — Кафка.
Критики тут же уточнили: хорошо, пусть будет лучший немецкий писатель послевоенного периода или лучший немецкий писатель второй половины XX века.
— А вы читали Петера Хандке? — поинтересовался Амальфитано. — А Томаса Бернхарда?
— Ага-а-а! — вскричали критики.
И до самого конца завтрака беспощадно атаковали Амальфитано, пока тот не превратился в кого-то вроде Перикильо Сарньенто[7], паршивого попугая, вспоротого от горла до паха и без единого перышка.
У стойки администратора им выдали список городских гостиниц. Амальфитано предложил обзванивать их из университета, раз уж у них сложились отличные отношения с Герра, точнее, вот так: Герра испытывал к литературоведам глубокое, прямо до дрожи, благоговение, впрочем, несвободное от тщеславия и кокетства; правда, тут нужно было бы добавить: за кокетством и благоговением скрывалась хитрость — благорасположение Герры возникло не на пустом месте — такова была воля ректора Негрете, — и Амальфитано прекрасно понимал, что к чему: Герра хотел выжать все, что можно, из приезда сиятельных ученых из Европы, и его можно было понять: будущее сокрыто, и никто не знает наверняка, когда жизненный путь извернется и в каких дотоле незнакомых местах окажется идущий по нему. Но литературоведы отказались от приглашения позвонить из университета и воспользовались телефонами в номерах, записав расходы на свой счет в гостинице.
Чтобы выиграть время, Эспиноса и Нортон звонили из номера Эспиносы, а Амальфитано и Пеллетье — из номера француза. Спустя час результаты обзвона оказались более чем плачевны. Нигде, ни в какой гостинице не останавливался никакой Ханс Райтер. По прошествии двух часов они решили временно прекратить расспросы и спуститься в бар чего-нибудь выпить. Осталось прозвонить лишь несколько гостиниц в городе и некоторые мотели в пригородах. Просмотрев список внимательно, Амальфитано сказал им, что большая часть мотелей в нем — замаскированные бордели, и сложно вообразить, что немецкий турист отправится в такое место.
— Мы ищем не немецкого туриста, а Арчимбольди, — ответил Эспиноса.
— Согласен, — кивнул Амальфитано и действительно вообразил Арчимбольди в мотеле.
— Вопрос, — заметила Нортон, — в том, зачем в этот город приехал Арчимбольди.
Потом они заспорили и в конце концов пришли к выводу, и Амальфитано тоже с этим согласился, что Арчимбольди мог приехать в Санта-Тереса повидаться с другом или собрать материал для будущего романа. Или для того и другого вместе. Пеллетье склонялся к тому, что Арчимбольди все-таки приехал к другу.
— К старому другу, — предположил он. — Тоже немцу.
— Немцу, которого он давно не видел. С конца Второй мировой войны, — сказал Эспиноса.
— Армейский друг, Арчимбольди дорожил им, а тот исчез после войны или даже до ее конца, — заметила Нортон.
— И да, этот друг в курсе, что Арчимбольди — это Ханс Райтер, — сказал Эспиноса.
— Необязательно, может, этот друг понятия не имеет, что Арчимбольди и Ханс Райтер — один и тот же человек, он знает лишь Райтера и знает, как с ним связаться, — вот и все, — возразила Нортон.
— Но это не так уж и легко, — вздохнул Пеллетье.
— Нет, не легко, потому что подразумевается, что Райтер, с тех пор как виделся последний раз с другом, скажем в 1945 году, не поменял адреса, — заметил Амальфитано.
— Статистика говорит нам, что все немцы, родившиеся в 1920 году, меняли место жительства хотя бы раз в жизни, — сказал Пеллетье.
— Так что, может, этот друг не сам с ним связался, а наоборот — Арчимбольди связался со своим другом, — предположил Эспиноса.
— Другом или подругой, — сказала Нортон.
— Мне кажется, что это скорее друг, чем подруга, — сказал Пеллетье.
— А может, ни друг, ни подруга тут ни при чем, а мы тут на ощупь бредем и ничего толком не знаем, — пожал плечами Эспиноса.
— Но тогда… зачем-то ведь Арчимбольди сюда приехал? — задалась вопросом Нортон.
— Это точно друг, причем близкий, иначе Арчимбольди не отправился бы в такое долгое путешествие! — сказал Пеллетье.
— А если мы ошиблись? А если Альмендро наврал? Или что-то перепутал? Или ему наврали? — спросила Нортон.
— Какой Альмендро? Эктор Энрике Альмендро? — заинтересовался Амальфитано.
— Да, он, вы знакомы? — спросил Эспиноса.
— Лично нет, но я бы не слишком доверял его свидетельству, — сказал Амальфитано.
— Почему? — удивилась Нортон.
— Ну… это такой типичный мексиканский интеллектуал. Для него главное — выжить, — ответил Амальфитано.
— Разве не все латиноамериканские интеллектуалы озабочены тем же самым? — возразил Пеллетье.
— Я бы это сформулировал по-другому. Есть, к примеру, люди, которым интереснее писать…
— А можно поподробнее? — спросил Эспиноса.
— Да не знаю я, как это лучше объяснить, — отмахнулся Амальфитано. — Отношения наших интеллектуалов с властью — долгая история. Нет, конечно, не все они такие. Есть заметные исключения. Также не могу сказать, что те, кто сдаются, делают это с дурными намерениями. Даже более того: не думаю, что они сдаются, в смысле совсем сдаются, в полном смысле этого слова. Это, скажем, у них работа такая. Но работают-то они на государство. В Европе
