Я с наслаждением припоминал отдельные подробности своего видения, как вдруг мне пришло в голову еще раз сопоставить время, когда я отплыл на лодке от Пиккола Марина, и время, когда я выплыл из Красного грота. И снова меня поразило, как долго я пробыл на подземном пляже. Если считать, что я плыл от Пиккола Марина до грота сорок пять минут, то провел я там больше часа. Как я уже сказал, я приписал это своего рода обмороку, состоянию, очень близкому к потере сознания. Но теперь, поразмыслив над своей галлюцинацией, столь сложной и в то же время столь отвечающей моим самым сокровенным желаниям, я спросил себя: не приснилось ли мне все это? Другими словами, может быть, я сел в лодку у купальни совсем один, один заплыл в грот, улегся там на пляже и заснул. Там мне приснилось, что я отъехал от купальни с Эмилией, поговорил с ней, попросил ее быть моей и уплыл с нею в грот. А потом мне пригрезилось, что я протянул ей руку, чтобы помочь встать, и, не найдя Эмилии, я испугался, подумал, будто совершил прогулку с призраком упал на берег и лишился чувств.
Такое предположение показалось мне теперь весьма вероятным. Но не более чем вероятным. В голове у меня все перепуталось, я не мог провести четкую границу между сном и явью. Этой границей, должно быть, стал тот момент, когда я улегся на подземном пляже в глубине грота. Я заснул, и мне приснилось, будто я вместе с Эмилией, с настоящей Эмилией из плоти и крови? Или я заснул, и мне приснилось, будто меня посетил призрак Эмилии? Или же я заснул, и мне приснилось, что я сплю и вижу один из этих двух снов? Подобно китайским шкатулкам, в каждой из которых находится другая, поменьше, действительность заключала в себе сон, который, в свою очередь, заключал в себе действительность, а та опять сон, и так до бесконечности.
Несколько раз я переставал грести и, подняв весла, спрашивал себя снова и снова: видел ли я сон, или у меня была галлюцинация, или же, что труднее всего представить, меня в самом деле посетил призрак? В конце концов я пришел к выводу, что установить это я не в состоянии и что, по всей вероятности, так этого никогда и не узнаю.
Я снова налег на весла и доплыл до купальни. Быстро оделся, поднялся на автобусную остановку и успел вскочить в автобус, который как раз в эту минуту отъезжал на площадь Капри. Теперь я торопился обратно. Не знаю почему, но я был уверен, что найду на вилле ключ к разгадке всех тайн. Я торопился еще и потому, что до отхода парохода, который отчаливал в шесть, мне надо было успеть поесть и уложить чемоданы. Времени у меня оставалось в обрез. С площади я почти бежал по тропинке, огибающей остров. Через двадцать минут я был уже на вилле.
Войдя в пустую гостиную, я даже не успел испытать; грустного чувства одиночества. На накрытом столе рядом с тарелкой лежала телеграмма. Обеспокоенный, ничего не понимая, я взял со стола желтый конверт и вскрыл его. Подпись Баттисты поразила меня и, не знаю почему, вселила надежду на благоприятные известия. Потом я прочел телеграмму. В нескольких словах меня извещали, что Эмилия попала в автомобильную катастрофу и что состояние ее "крайне тяжелое".
Дальше мне рассказывать уже почти не о чем. Излишне говорить, что в тот же день я покинул виллу. Приехав в Неаполь, я узнал, что Эмилия не ранена, а погибла в результате автомобильной катастрофы неподалеку от Террачины. Смерть ее была очень странной. Истомленная жарой и усталостью, она, по-видимому, уснула, свесив голову на грудь. Баттиста, как обычно, вел машину на большой скорости Неожиданно с боковой дороги на шоссе выехала телега, запряженная волами, Баттиста резко затормозил. Выругав возницу, он снова тронулся в путь. Эмилия молчала, голова ее раскачивалась из стороны в сторону. Баттиста заговорил с ней, она не отвечала. На повороте от толчка она упала на него. Баттиста остановил машину и обнаружил, что Эмилия мертва. Когда Баттиста неожиданно затормозил, чтобы не наскочить на телегу, все тело Эмилии было расслаблено, как обычно во время сна; при внезапном толчке голова ее резко повернулась, и у нее переломился позвоночник. Смерть наступила мгновенно, она ее даже не почувствовала.
Стояла сильная жара. Жара притупляет скорбь, которая, как и радость, не терпит рядом с собой никаких других ощущений. В день похорон была страшная духота, небо сплошь затянуто тучами, во влажном воздухе ни малейшего дуновения ветерка. Вечером после похорон, войдя в нашу, теперь уже навсегда пустую и ненужную квартиру и закрыв за собой дверь, я наконец осознал, что Эмилия действительно умерла и что я ее никогда уже не увижу. Все окна были раскрыты настежь, спускались сумерки; переходя из комнаты в комнату по сверкающему паркету, я чувствовал, что задыхаюсь. Освещенные окна соседних домов приводили меня в бешенство. Их ровный свет напоминал мне о мире, где люди живут спокойно и любят друг друга без всяких недоразумений, о мире, откуда, как мне казалось, я был изгнан навеки. Чтобы вновь вернуться туда, в тот мир, я должен был бы объясниться с Эмилией, убедить ее сотворить еще раз чудо любви, состоящее в том, что не только сам зажигаешься любовью, но и зажигаешь ее в сердце другого человека. Однако теперь это было уже невозможно. Мне казалось, я схожу с ума при мысли, что смерть Эмилии была, видимо, последним, окончательным проявлением ее враждебности ко мне.
Но надо было как-то жить дальше. На следующий день я взял чемодан, который так и не распаковывал, запер входную дверь на ключ с таким чувством, словно запирал склеп, и, отдавая ключ швейцару, сказал, что намерен по возвращении с Капри избавиться от этой квартиры. Я опять уехал на Капри. Странно, но возвратиться туда меня заставляла какая-то смутная надежда, что я снова увижу Эмилию либо там, где она мне явилась, либо в каком-нибудь Другом месте. Тогда я еще раз объясню ей, почему все так произошло, скажу о своей любви и снова услышу от нее, что она понимает и любит меня. Надежда моя походила на безумие, и я сознавал это. Никогда я не был так близок к потере рассудка, как в те дни, когда я испытывал отвращение к действительности и тоску по галлюцинации.
К счастью, Эмилия мне больше не являлась ни во сне, ни наяву. Сопоставив тот час, когда я ее увидел в последний раз, с часом ее смерти, я установил, что по времени события эти не совпадали. Эмилия была еще жива, когда мне показалось, что я вижу ее на корме лодки. Но, по всей вероятности, она уже умерла, когда я лежал без сознания в глубине Красного грота. Итак, ничто не совпадало ни в жизни, ни в смерти. Я так никогда и не узнаю, был ли это призрак, галлюцинация, сон или какой-нибудь иной обман чувств. Недоразумение, отравившее наши отношения, продолжалось и после смерти Эмилии.
Движимый тоской по ней и тем местам, где я видел ее в последний раз, я забрел однажды на тот самый пляж у виллы, на котором я видел обнаженную Эмилию и вообразил, что поцеловал ее. На пляже никого не было. Пробравшись между камнями и глядя на ласковую лазурную ширь моря, я опять подумал о поэме Гомера, об Одиссее и Пенелопе и сказал себе, что Эмилия, так же как Одиссей и Пенелопа, находится теперь в беспредельных морских просторах, навеки застыв в той форме, в которую была облечена при жизни. Теперь только от меня одного, а не от сновидений или галлюцинаций зависит, смогу ли я вновь обрести ее и продолжить тот разговор, какой мы начали с ней на земле. Только так Эмилия сможет отделиться от меня и, освободившись от бремени моих чувств, склониться надо мной, как образ умиротворяющей красоты. И я решил написать эти воспоминания в надежде, что желание мое осуществится.
Примечания
1
Прим.: "Все кончается рыбьим хвостом" (лат) Из "Послания Пизонам" Горация
2
Гомер. «Одиссея». Перевод В. Жуковского.
3
Петрарка. Избранная лирика. Сонет. Перевод Л. Эфроса.
4
Данте. "Божественная комедия". Перевод М. Лозинского.
