Последние слова Марк Данилович проговорил уже не раздраженно. В его голосе слышалась укоризна.
Правитель умел владеть собой; по его лицу трудно было угадать, какое действие произвела на него речь Марка. Теперь Кречет-Буйтуров замолк, Борис Федорович имел полную возможность позвать холопов и приказать удалить его, связать, выгнать из дома с позором или учинить что-нибудь иное в этом роде, но вместо этого он вынул из-за пазухи лист бумаги и подал его Марку Даниловичу, промолвив:
— Читай!
Кречет-Буйтуров стал пробегать глазами бумагу. По мере того, как он читал, лицо его выражало то удивление, то гнев.
Дойдя до имени боярыни Доброй, он воскликнул:
— И она здесь!
Потом он сложил бумагу и подал ее правителю.
— Что же скажешь? — спросил тот.
Марк горько усмехнулся.
— Что же сказать? Их много, я один, им ты веришь, мне нет… Зови палачей, вели меня казнить! — Потом он добавил: — Одно могу сказать: вот тебе крест святой, что ничего такого и в помыслах не держал, что там прописано. Все, что делал — делал, добра людям желаючи. Чист я перед Богом, перед царем и перед тобой. Поверишь мне — рад буду, не поверишь — казни.
Борис Федорович некоторое время молча смотрел в глаза ему.
Взгляд Марка был ясен и спокоен. Годунов протянул ему руку.
— Верю тебе.
— Спасибо! — с чувством ответил Марк, крепко пожимая Годунову руку.
Правитель изорвал бумагу в мелкие клочки.
— Видишь?
— Еще раз спасибо.
— Зато ты должен рассказать мне, за что они на тебя взъелись. Смотри! Без утайки!
— Сказ недолог. Всю эту штуку устроил поп Макар из моего сельца. Не по нраву, вишь, ему пришлось, что я не держусь порядков дедовских — завел школу, в кабалу не принимаю, оброк сбавил, ратников обучаю.
— Ратников обучаешь?
— Да. На случай, если в «поле» идти, так чтоб не с неучами!.. А за морем я повидал кое-что по этой части.
— Ишь, ты какой! Ну-ну, говори!
— Ну, вот, за это за все Макар меня и в еретики возвел; я терпел-терпел, а после пригрозил прогнать его. Он и обозлился. Поехал, знать, по соседним вотчинам и подписи собрал. А те злобятся на меня, что от них крестьяне ко мне переходят. Вот и все.
— Ан, не все!
— Как не все?
— Так. Почему вскрикнул: «и она здесь»?
Марк Данилович замялся.
— Это про боярыню Добрую Василису Фоминишну, — пробормотал он.
— А что ж она такая за особенная, что ты ее ото всех отличил?
— Да сдается мне, что она к Макару пристала не с того, с чего другие.
— А с чего же?
— Так, с глупства бабьего.
— Ой, ты что-то таишь! Ведь таишь?
Марк молчал.
— Сказывай-ка, брат, правду истинную.
Годунову про свое неудачное сватовство за Татьяну Васильевну, про любовь к нему боярыни Василисы Фоминишны.
— Вот оно что! Признаться, удивил ты меня! А боярышня тебе очень приглянулась?
— Уж так-то приглянулась, что вот уж сколько времени с той поры прошло, а все с тоски по ней извожусь.
— Гм… Жаль мне тебя. И та-то бабища чего взбесилась? Ты б еще посвататься попробовал.
— Что ж свататься на верный отказ?
— А то крадью повенчался б.
— Краденое счастье краденым и будет. Нет, уж, знать, воля Божья такова, — печально промолвил Кречет-Буйтуров.
Они помолчали.
— Ну, рад бы с тобой еще покалякать, да к царю ехать надо, некогда, — сказал Годунов. — Ты ко мне как-нибудь загляни.
— Благодарствую.
— А на меня не серчай, что я тебя изобидел: люди лукавые попутали.
— Помилуй Бог! Чего серчать?
— Чем я тебя за обиду вознагражу? Знаешь, хочется мне на твою вотчину посмотреть, как ты там все устроил чудно.
— Сделай милость, приезжай, рад очень буду.
— На деньках урву времечко, приеду к тебе.
На этом они и расстались.
V
Боярыня и боярышня
— Боярыня Василиса Фоминишна, слыхала ль новость? — сказала, вбежав запыхавшись в светлицу, некая Софья Григорьевна, жена одного из местных вотчинников, первая вестовщица и сплетница.
— Что такое?
— Ах, матушка, такое, что руками всплеснешь. Еретика-то нашего стрельцы взяли и в Москву свезли!
— Ну!
— Честное слово! Сама видела, как взяли его. Он, это, в середине, а кругом все стрельцы. Такою он мокрой курицей сидел, куда и прыть делась. Яко татя повезли, хе-хе! Да и не далеко он, сказать правду, ушел от татя. Ну, я побегу.
— Что же это ты? Посидела б.
— Нет, нет, некогда. Надо еще забежать к Матрене Пахомовне да Марфе Игнатьевне, да…
Тут пошел длинный перечень имен чуть не всех жен окрестных вотчинников.
Какое впечатление произвело полученное известие на боярыню? Она сама подивилась, почему у ней так захолонуло сердце. Бывало, целыми днями и ночами думала, как бы Марку Даниловичу досадить, и никакой жалости к нему не чувствовала, только злобою распалялась. А теперь, когда месть совершена — ведь не для добра же повезли его стрельцы в Москву? — ей будто бы и жаль его. Старое проснулось, что ль? Да, старое… Оно и не засыпало.
— Ах, родной мой, родной! Как бы я любила, целовала тебя? Почто завязалась тут змея-разлучница? — шепчет боярыня, и злоба на падчерицу охватывает ее.
Чу! Скрипит дверь. На пороге Таня, бледная, заплаканная. У боярышни есть в доме много преданных людей; ей в свое время передали о прибытии отца Макара, об его разговоре с боярыней — у холопок были чуткие уши — передали и теперь привезенную Софьей Григорьевной весть.
— Ты зачем? — сурово спросила Татьяну Васильевну мачеха.
Таня подошла к ней, рыдая.
— Почто губишь его? Почто? — страдальческим воплем вырвалось у девушки.
— Кого? — холодно спросила Василиса Фоминишна.
— Марка Даниловича.
— За дело! А ты заступницей пришла? Хе-хе!
— Да, заступницей, да!.. Потому, грех тебе делать так. Бог покарает. Что он сотворил худого? Чист, как голубь. Я ведь знаю — ты с Макаром спелась… Может, он теперь в темнице в оковах сидит… Соколик ясный!
— Ты что это взбесилась? Как смеешь меня опрашивать?
— Смею, смею! Всегда твоей воле покорялась, а теперь сил не стало. Будет!
— Молчи лучше!
— Не замолчу. Сказала — будет покорствовать! Ну, что ж, говори, за что его губишь?
Таня в это мгновение мало напоминала прежнюю тихую девушку. Она уже не плакала. Ее глаза сверкали, на бледных щеках вспыхнул пятнистый румянец. Мачеха с изумлением смотрела на нее.
— Аль ошалела? — пробормотала она.
— Может, и так. Слышь, сказывай же, за что его погубить хочешь?
— За что? — тихо промолвила боярыня, и вдруг яркая краска покрыла ее лицо, глаза засветились. — За то, — она наклонилась к падчерице, — за то, что люб он мне больше жизни моей! За то, что он мне на любовь любовью ответить отказался… Уж я ли б не ласкала его, я ли не целовала б! Ты его отняла от меня, ты, змея проклятая! Ты! Ха-ха! Ты — недоросток, блаженненькая — и отняла! Не обидно мне, а? Не должно гореть сердце лютою злобой? Клик кликни — сотни женихов сбегутся, на коленях молить меня будут… Да никого из них мне не надобно, окромя его. А его нет… Не я гублю его, ты губишь — зачем прельстила чарами бесовскими?
— Чарами бесовскими?
— Да. Нешто без чар он на тебя бы взглянул? Что в тебе? Ни кожи, ни рожи! Ух! Убью я, кажется, тебя сейчас, проклятую! Уйти лучше!..
И Василиса Фоминишна быстро направилась к двери. На пороге она остановилась и обернулась.
— Я мучусь, мучься и ты, чаровница проклятая, полюбовница его счастливая! Полюбовница счастливая! Ха-ха!
Она вышла, а ее насмешливый, злобный смех долго еще звучал из-за двери.
— Мать Царица Небесная! Защити, спаси его от козней вражеских! — со слезами молилась спустя некоторое время после разыгравшейся сцены в своей горенке боярышня Татьяна Васильевна, и рука ее порывисто творила крестное знаменье.
VI
Нежданный сват
— Да, брат, молодчина ты, хорошо устроил свою вотчинку! — говорил Борис Федорович Годунов Марку Даниловичу.
— Спасибо за похвалу, — отвечал тот.
Годунов и Кречет-Буйтуров ехали на конях среди поля.
— Доволен я очень, что собрался к тебе заглянуть: порадовал свое сердце. Эх, кабы все вотчинники таковы были, как ты!
— Будут когда-нибудь, Борис Федорович.
— Будут, да когда? Это куда дорога ведет? — спросил Годунов, указывая не пересекающую поле дорогу.
— Коли туда поедем, — указал Марк вправо, — прибудем к усадьбе боярыни Доброй, коли сюда, — он указал влево, — к дому вернемся. А ведь я, чай, тебя заморил разъездами? Поедем обедать, только за скудность обеда не обессудь.
— Я в Москве засиделся, рад размять кости. Поездим еще. Свернем вправо — хочется мне взглянуть, что такая за боярыня Добрая.
И, не дожидаясь ответа, Борис Федорович повернул коня. Марк Данилович сдержал свою лошадь.
