— А императрица? — спросил Гудович.
— Я велю позвать её, когда прочту указ, — сказал Пётр Фёдорович, и в его глазах сверкнул мрачный огонь, — пусть видят, что я царствую один, и пусть благодарят меня одного за благодеяния, оказываемые мной народу. Через полчаса я покажусь двору.
Гудович вышел из комнаты.
— Все, все хотят разлучить меня с тобой, — воскликнула графиня Воронцова, кладя руки на плечи Петра Фёдоровича и глядя на него пылающими глазами, в которых было больше гнева и ненависти, чем любви и горя. — То, что говорил тебе Гудович, хорошо и умно; я понимаю, что ты должен показаться придворным, так как иначе они подрежут молодые корни твоей власти; ведь заговор поднял голову даже и при Петре Великом, в бытность его за границей. Путём этих указов, которые принёс тебе Гудович, ты завоюешь себе всю аристократию и народ и обессилишь врагов… Но зачем, зачем хотят они оторвать меня от тебя? — вскрикнула она вдруг, и её тонкие, худощавые руки впились, точно когти хищной птицы, в плечи Петра Фёдоровича. — Почему они не хотят дать сердечное счастье императору, которого они пытаются сделать великим и могущественным? Почему они хотят приковать тебя к той женщине, которая не любит тебя и которая хочет держать тебя на троне ради того лишь, чтобы самой стать императрицей, а быть может, — прибавила она, скрежеща зубами, — и для того, чтобы носить корону самой, единолично? О, я была бы лучшей императрицей, чем она!.. Я сделала бы тебя сильным и могучим; я любила бы тебя одного и сумела бы завоевать расположение народа, потому что я знаю его вкусы и обычаи; ведь я — русская по крови и рождению!
Пётр Фёдорович поглядел на неё как-то особенно сверкнувшими глазами и произнёс:
— И ты, Романовна, конечно, не стала бы надменно противоречить мне, так как ты — не принцесса, ты не состоишь в родстве с иностранными государями, как Екатерина… Ты моя, ты принадлежишь мне; с тобой я мог бы делать, что хочу, как делал это со своими жёнами Пётр Великий, я мог бы запереть тебя в тюрьму и отрубить тебе голову, причём никто и не спросил бы меня об этом.
Воронцова отшатнулась назад, она съёжилась, точно змея, готовящаяся прыгнуть на тигра.
Пётр Фёдорович подошёл к ней и притянул её к себе, он взглянул на дверь и, наклонив лицо к её уху, прошептал:
— Будь покойна, Романовна! Они умны, но я буду таким же и перехитрю их всех, теперь я должен кланяться им, чтобы укрепить свои могущество и трон. Я ещё не могу выгнать ту императрицу, относящуюся ко мне так надменно; для этого я должен иметь какой-нибудь повод, найти какие-либо улики против неё, я должен иметь возможность предать её суду пред лицом русского народа, который сегодня ещё приветствовал её, и пред лицом Европы, с государями которой она связана узами родства. Но погоди, Романовна, погоди! Настанет и мой час. Кланяйся и сгибай спину, подобно мне, прячься, подобно мне, будь бдительна, как я, и говорю тебе — мы всех их повергнем к своим ногам, и тогда никто не осмелится ворчать и злобствовать, когда я возведу тебя на мой трон. И тогда все будут целовать подол твоего платья. Да, да — продолжал он, — эти указы хороши; по всей империи пронесётся громкий клич радости; мои враги будут низвергнуты в правах. Они тогда увидят, что я твёрдо поставил ногу на ступени трона; они почувствуют и узнают своего господина!.. Иди, Романовна, молчи и жди! Будь всевидяща и прикидывайся, будто не видишь ничего! Награда, ради которой мы боремся, достойна молчания, притворства и ожиданий.
— Я люблю тебя, мой возлюбленный, — воскликнула Воронцова, целуя его руки, — я буду ждать, буду молчать и клянусь тебе, буду бодрствовать и шпионить; они найдут меня повсюду на своём пути, и я проникну во все их хитрые планы, которые они будут строить, чтобы обойти тебя.
Она надела свой кафтан пажа, нахлобучила на голову шапку, закрывшую собой её волосы, а затем исчезла в боковом проходе, ведшем в маленький коридор, который соединял покои императора с помещением его супруги и на который выходили и комнаты фрейлин последней.
Пётр Фёдорович позвал своего камердинера, велел причесать себя и надеть русский кирасирский мундир. Когда через полчаса к нему вошёл Гудович, чтобы сообщить, что Сенат собрался, он был уже совсем готов, с андреевской лентой через плечо, шпагой на боку и со шляпой, надетой на голову. Правда, его лицо было бледно и напряжённо, но взор был ясен, и черты выражали непреклонную решимость. Он велел подать себе перо, подписал оба указа, поданные Гудовичем, и вышел затем в переднюю, где его уже ожидал граф Иван Иванович Шувалов вместе с прочими камергерами. Они двинулись вместе с ним, обер-камергер со своим штабом впереди. В приёмном зале к императору присоединились высшие сановники, и он поспешными шагами прошёл через густые ряды придворных, под их любопытными и проницательными взорами, в большой тронный зал.
Сановники, фельдмаршалы и генералы заняли места на ступенях трона. Пётр Фёдорович приветствовал сенаторов движением руки и затем громким, далеко слышным голосом прочёл оба указа.
Граф Александр Иванович Шувалов, у которого указ об упразднении Тайной полиции отнимал огромную, таинственную, охватывавшую всю империю власть, стоял бледный и дрожащий; эта власть держала его до сих пор на неизмеримой высоте над всеми и отдавала в его руки жизнь и безопасность почти каждого из подданных русского трона.
Пётр Фёдорович, окончив чтение указов, сказал:
— Первый день своего царствования я употребил на то, чтобы обдумать, что именно должен я сделать для того, чтобы выполнить свою царскую обязанность позаботиться о благе своего народа и государства. Результатом этих размышлений и явились два прочитанных сейчас указа. Я приказываю Сенату занести их немедленно в свод законов моего государства.
Старик князь Трубецкой, старший из сенаторов, поднялся и воскликнул:
— Да здравствует наш император Пётр Фёдорович, отец народа и восстановитель права и справедливости!
Все присутствующие подхватили эти слова в громовом, потрясшем зал восторженном крике. Сенаторы, почти все без исключения состоявшие в рядах аристократии, под влиянием возвещённого государству освобождения от гнёта позабыли о пристойной высшему учреждению империи сдержанности; они бросились к трону и принялись наперерыв целовать руки и колена Петра Фёдоровича.
Когда император поднялся, чтобы принять двор, весть о новых указах облетела уже весь дворец и достигла улиц; на них собирались всё увеличивавшиеся толпы народа, издававшего громкие крики радости; имя нового императора окружила такая популярность, что вряд ли был человек, который вспомнил бы теперь о вчерашнем дне, когда вопрос о наследнике престола висел на волоске, и когда в глубине столь многих сердец шевелились желания и надежды, вполне противоположные сегодняшним.
В то время как Петра Фёдоровича окружали сенаторы, без устали выражавшие ему свои чувства, а на улицах неслись всё громче и радостнее народные крики, двери первого из больших приёмных залов вдруг широко раскрылись, и в них вошёл Григорий Григорьевич Орлов и, вытянувшись в струнку, остановился у двери, за ним вошли фрейлины, в том же порядке, в каком они обыкновенно предшествовали императрице; наконец появилась и Екатерина Алексеевна, одетая, подобно всему двору, в глубокий траур. Она в своих комнатах слышала громкие крики, раздававшиеся во дворце и доносившиеся с улицы; она узнала, что император созвал сенаторов и направился в тронный зал. Не получив приглашения от супруга, она, быстро решившись, вышла из своих покоев, чтобы отыскать императора, и приказала своим фрейлинам, в числе которых находилась уже на своём месте и графиня Елизавета Романовна Воронцова, предшествовать ей точно так же, как это делалось при императрице Елизавете Петровне.
Когда Екатерина Алексеевна, в сопровождении следовавшего за ней в почтительной позе Орлова, вошла в зал, в котором находился Пётр Фёдорович, последний изумлённо посмотрел на неё, и в его глазах сверкнул гневный огонь. Придворные, со свойственной им тонкой наблюдательностью, развитой в них благодаря вечным опасностям и честолюбивым стремлениям, заметили этот взгляд; всё общество отлично видело недовольное движение, невольно сделанное Петром Фёдоровичем — он чуть было не отвернулся от супруги; и хотя всё общество почтительно раздалось на обе стороны, чтобы дать дорогу императрице, каждый всё-таки медлил со своим поклоном новой повелительнице, каждый ждал, как поступит император, чтобы иметь возможность согласовать свои поступки с его поведением.
Екатерина Алексеевна, казалось, не замечала ничего; она шла спокойно вперёд, её фрейлины отошли в сторону, так что между нею и императором образовалось пустое пространство. Один момент ещё Пётр Фёдорович колебался, затем его лицо приняло выражение спокойного, холодного равнодушия; он потупил взор, как бы стремясь к тому, чтобы в его глазах нельзя было прочитать что-либо, сделал несколько шагов навстречу своей супруге, успевшей уже почти дойти до него, и, снимая шляпу и слегка кланяясь, сказал:
