А сам? – маленький, плешатый, остробровый, остроглазый, с движеньями ёрзкими, суетливыми?
Но кроме них двоих – никому не оставалось быть.
Парвус никогда не краснел, как будто не было в нём той приливающей жидкости красной, а – водозеленистая, и такая же кожа. И – никак бы ему сейчас не гневаться, но когда Ленин выпячивался в издевательскую насмешку и ещё подрагивал при этом, и ещё подрагивал – бросало забыть обо всех его достоинствах! И неразумно отбрить:
– Можно подумать – вы дрались на баррикадах! Можно подумать – вы хоть один раз прошлись в уличной демонстрации, когда ждались нагайки! Я, по крайней мере, бежал со ссыльного этапа! А вам – зачем бежать, если вы по ложному свидетельству вместо севера Сибири получили сибирскую Италию?
(Да тут чего только не вырвется: хорошо вам призывать к войне, из нейтральной Швейцарии да всю жизнь без воинской повинности!)
Если вот такое оскорбление выслушать публично – то надо политически убивать, шельмовать до уничтожения. Когда не публично – можно разные решения принять. Может быть, допустить и сочувственность в этой критике. Может быть, и сам забрал острее нужного, такая дискуссионная привычка.
Ах, неразумно было так говорить! Не за тем ехал в Швейцарию, чтобы ссориться.
Парвус – очень может быть полезен, занял исключительные позиции, зачем же ссориться с ним?
Ленин – основа всего Плана. Если он отшатнётся – кто же будет революцию делать?
И – опять усмешка ленинская, но совсем другая, не кусачая, а – проницательнейшая между умнейшими в мире людьми, и руку на плечо, и полушёпотом:
– А знаете? А хотите знать вашу главную ошибку Пятого года? Из-за чего проигралась революция?
Со встречной самоотверженностью учёного, готовый любой тяжкий укор признать:
– Финансовый Манифест? Поторопился?
Между сдвинутыми их головами – покачал Ленин, покачал пальцем, и улыбнулся, как калмык на астраханском базаре, хваля арбуз:
– Не-ет! Финансовый Манифест – гениальный! Но ваши Советы…
– Мои Советы – объединяли весь рабочий класс, а не дробили его, как социал-демократы. Мои Советы уже постепенно становились властью. И если б мы добились тогда 8-часового рабочего дня, только его одного! – в подражание нам начались бы восстания по всей Европе – и вот вам перманентная революция!
Ленин хитро, щёлками глаз смотрел, как самолюбие Парвуса само себя выгораживало, и не торопился перебивать. Ещё эта проклятая путаная перманентная революция всех их троих рассорила: в разные годы, как по карусели, друг другу в затылок, они занимали её положение, а выйдя из тени её – настаивали, что двое других неправы. Двое других всегда были или ещё, или уже несогласны.
– Да нет! – отмахивался Ленин заговорщицким шёпотом и всё с тем же хитро-добродушным азиатским оскалом. – Вы же сами так верно писали тогда: непрекращаемая гражданская война! пролетариат не должен выпускать из рук оружия! – а где же было ваше оружие?
Парвус насупился. Никому не нравится вспоминать свои промахи.
Всё так же держась за плечо собеседника, приклонясь, со щёлками глаз и проницанием (он много думал об этом! да больше всего об этом и думал он!), и в расположении теперь поделиться:
– Не надо было ждать никакого Национального Собрания, ещё другого, помимо Советов. Собрали Петербургский Совет – вот вам и Национальное классовое собрание. А надо было…
Ещё доверительней, вперёд как на конус, как в фокус, всем острым лицом, и взглядом, и мыслью, и словами:
– А надо было со второго дня завести при Совете – вооружённую карающую организацию. И вот – это было бы ваше оружие!
И – замолчал, в свой конус упёртый. Уже больше ничто не казалось ему столь важно. Парвусу обидно:
– Ну раз вы так знаете хорошо – вот и делайте.
Особенность кабинетного мыслителя, мечтателя – он думал годами, и вот открыл, и вот ничто не казалось ему и через десять лет сравнимо по важности. Разрушительное эмигрантство, далёкое от действия, от истинных сил! – жалкая участь. Вся энергия лет и лет ушла на раздоры, на споры, на расколы, на грызню – и вот распахивал ему Парвус всемирное поле боя! – а он сидел на кровати сжатым сусликом и усмехался в конус.
Второй по силе ум европейского социализма – погибал в эмигрантской дыре. Надо было спасать его – для него же самого.
Для дела.
Для Плана.
– Да вы – план понимаете мой? Вы – План мой принимаете?!?
Пробить это его окостенение: он задремал? он коркой покрылся? он ничего не воспринимает.
Ещё придвинулся – и вплотную к уху, должен же вобрать:
– Владимир Ильич! Вы – в союз наш вступаете?
Как глухонемой. Глаз – не прочтёшь. Язык не отвечает.
Рукой повиснув на его плече:
– Владимир Ильич! Пришёл ваш час! Пришло время вашему подполью – работать и победить! У вас не было сил, то есть не было денег, – теперь я волью вам, сколько угодно. Открывайте трубы, по которым лить! В каких городах – кому платить деньги, назовите. Кто будет принимать листовки, литературу? Оружие перевозить трудней – но повезём и оружие. И как будем осуществлять центральное руководство? Отсюда, из Швейцарии, удивляюсь, как вы справляетесь? Хотите, я перевезу вас в Стокгольм? это очень просто…
Навязывал, вкачивал свою бегемотскую кровь!
Вывернул из-под него плечи.
49
Осторожность – условие всего действия. – Как надо держать себя с Германией. – Не доверяй союзнику. – Революция в России или мировая? – Использовать ленинское подполье? – Отказ Ленина. – Для чего же двадцать лет сражений?Прекрасно он всё слышал и всё понимал. Но заслонка недоверия и отчуждения перегородила грудь Ленина для откровенности.
Довольно он уже ему о Девятьсот Пятом годе раскрыл.
Ещё бы мог он не оценить этого Плана, кто же бы другой тогда мог оценить? Великолепная, твёрдая программа! Удары – осуществимы, избранные средства – верны, привлечённые силы – реальны.
Теперь уже можно было признать: такого третьего сильного ума, такого третьего проницающего взгляда – не было больше в Интернационале, только их два.
Так пятикратно осмотрительным надо было быть. В политических переговорах на самом даже гладком месте – подозревай! ищи западни.
Что ж, Парвус – опять впереди? Нет, теоретически, в общем виде, Ленин это самое и сформулировал ещё в начале войны. В общем виде – Ленин так и хотел, того и добивался. Но у Парвуса поражали деловые конкретности. Финансист.
Против этой грандиозной программы Ленин не мог выдвинуть ни довода неверности, ни довода нежелания.
Всё так. По простому расчёту – главный враг моего врага – первым союзником во всём мире оказывалось правительство кайзера. В допустимости такого союза Ленин и не колебался ни мига: последний дурак, кто пренебрегает серьёзными средствами в серьёзной борьбе.
Союз – да. Но выше союза – осторожность. Осторожность – не как предупредительная мера, но как условие всего действия. Без архи-архи-осторожности – и к чёрту весь ваш союз, и к чёрту весь ваш план! Нельзя же давать ахать и плеваться хору социал-демократических бабушек по всей Европе. Подпускал и Ленин в пользу Германии осторожно, что, там, Франция – республика рантье, её не жалко. Но он всегда знал меру, где не договорить и сколько запасных выходов оставить. А Парвус – афишированно кинулся и безвозвратно потерял политическое лицо.
Вот когда Ленин понял слабость его и своё превосходство. Парвус всегда успевал выйти на открытие первым и топал впереди, загораживая дорогу. Но у него не хватало выдержки на дальний бег: он не мог вести Совет депутатов больше двух месяцев, переубеждать немецких соци больше двадцати лет, – срывался, отваливался. А Ленин чувствовал в себе выдержку – на вечный бег, никогда не сорвать дыхания, бежать, сколько помнил себя, – и до гроба, и в гроб свалиться, никуда не добежав. А – не сорваться.
Союз – да, охотно, пожалуйста. Но в этом союзе быть переборчивой невестой, а не настойчивым женихом. Пусть ищут – тебя. Держаться так, чтоб и при слабости иметь позицию преимущественную, независимую. Даже кое-что такое Ленин уже и сделал в Берне, в прошлом году. Конечно, он не пошёл стучаться к немецкому послу Ромбергу, как Парвус в Константинополе. Но Ленин разглашал свои тезисы, отлично зная, чьим ушам они могут понравиться, – и тезисы до ушей дошли. И Ромберг сам прислал к нему революционного эстонца Кескулу на переговоры, узнать намерения. Что ж, оставаясь в пределах своей истинной программы – свержение царизма, сепаратный мир с Германией, отделение наций, отказ от проливов, – допустимо было чуть-чуть и подмазать: не изменяя себе, не искажая линию, можно было пообещать Ромбергу и вторжение русской революционной армии в Индию. Измены принципам тут не было: ведь надо же штурмовать британский империализм, и кому ж ещё другому? когда-нибудь и вторгнемся. Но, конечно, была уступка, подачка, извив, колёса затягивали, однако случай не опасный. Да и Кескула был со взглядом и повадками волчьими, характером и деловитостью куда посильней размазанных российских с-д – но и тут не чувствовал Ленин опасности: Эстонию так и так отпускать, как и все народы, из российской тюрьмы, искривления линии не было: каждый использовал другого, не оступаясь. Вставили в цепочку Артура Зифельда и Моисея Харитонова, Кескула уехал в Скандинавию и очень-очень там помог, особенно в издательской деятельности, добывал деньги на наши брошюры, помог наладить связь со Шляпниковым, а значит – и с Россией.
