– Вы уже здесь? – удивилась Большая Берта.
Мышкин угрюмо глянул на нее поверх очков и снова уставился в ящик.
– Нет, – проворчал наконец. – Не здесь. Я в Лас-Вегасе.
И рявкнул:
– В Лас-Вегасе! Поняла? Где мне еще быть?
– Что-нибудь случилось? – встревожилась Клементьева.
– Вот, – он кивнул на ящик. – Взлом. Какой сволочи понадобился черновик моей диссертации? И история Салье? Дебилы чертовы, даже замок не смогли открыть по-человечески!
– Замок сломала я.
Мышкин уставился на нее.
– Какого черта?.. – угрожающе начал он.
– Того самого, который притащил сюда Потапову, – невозмутимо ответила Большая Берта. – Почему-то в семь вечера притащил. Орала на всю клинику – немедленно подать Салье! Я даже испугалась за нее: вдруг у нее инсульт состоится. Да на моих глазах. Говорю: «Завтра шеф придет и отдаст».
– В самом деле, странно. Что она с ней собралась делать? Да еще вечером. Ей домой бежать, чтоб муж не бросился от ревности калечить всех подряд … Отелло рядом с ним отдыхает. А теперь объясни, какого дьявола ты испортила казенное имущество и меня в стресс загнала?
– Чтобы я могла объяснить, вы должны немного помолчать.
– Молчу, молчу… – торопливо сказал Мышкин.
– Потапова немного успокоилась, тут откуда-то выпрыгнул Литвак. И этот тоже – орать на меня. Найди немедленно Салье, она должна быть тут, сейчас же, иначе всем нам будет очень плохо. Тогда я им говорю: «Все бумаги в ящике заведующего. Сходите на вахту, там ключ от стола. И открывайте».
– Что ты городишь? Я никогда не оставляю ключ на вахте.
– Знаю. Потому и погнала их за ключом. Мне показалось, что им не Салье нужна. Пока они ходили, я своим ключом открыла ваш ящик. С трудом, правда. Сломалось что-то в замке. Забрала всё – на всякий случай. Тут они притащили кучу ключей. Литвак целый час возился. Но замок-то сломан. В общем, мне этот цирк надоел, и я их выгнала. Огорчились оба сильно. Все ваши бумаги и Салье я положила под свежего покойника.
– И вот еще, – она протянула Мышкину предметное стекло со срезом. – Там было только одно.
Дмитрий Евграфович едва не прослезился.
– Танечка, солнце мое! Ты настоящий друг. Наворожу тебе еще одного мужа – в запас, на всякий случай…
Историю болезни Салье Мышкин изучил тщательно – сантиметр за сантиметром. И на странице назначений в верхнем правом углу нашел то, что искал: едва заметную потертость, похожую на следы старого затвердевшего ластика. Он позвал Клементьеву.
– Найди мне где-нибудь кусочек копирки, дорогая.
Через пять минут Клементьева вернулась из канцелярии с угольно-черным лоснящимся листом.
Мышкин оторвал кусочек копировальной бумаги и, затаив дыхание, осторожно потер копиркой след от ластика. На черном фоне проступили белые буквы, вдавленные в бумагу шариковой ручкой: «Индекс-м интенсивно, семьдесят два часа с двухчасовым интервалом».
«Хорошо. Вернее, плохо. Для меня. Вернее, еще не плохо, но может стать хуже некуда».
Клементьевой он велел историю отсканировать и записать файлы на компакт-диск.
– Никто не должен знать, что существует копия! – предупредил он. – Даже ты не должна знать. Все! Я на конференции.
– Дмитрий Евграфович, – остановила его Клементьева. – Извините… Вчера звонил Валера…
Он придержал шаг.
– Какой еще Валера? Из вытрезвителя?
– Из Австрии, – слегка порозовела Большая Берта. – Туманов Валерий… Валерий Васильевич. Тот, со своим покойным дядей из Петропавловской…
– Уже и звонит тебе? Из-за границы? – удивился Мышкин. – Ну, Клементьева, блин, даешь! Ну и молодец, Даниловна! Он для тебя уже просто Валера?
– Как сказать… – густо покраснела она. – Просил вам передать…
– Все! – оборвал Мышкин. – Опаздываю. Потом твоего Валеру!
Рысцой пробегая вестибюль, он внезапно остановился, словно с размаху наткнулся большую фотографию в траурной рамке на доске объявлений. И остолбенел, не поверив глазам: они выхватили из подписи четыре ключевых слова: «Трагически погиб наш сотрудник Ладочников С.А.»
– Да, Дима. Все, как у Пушкина, – раздался сзади громкий голос. – «Сейчас живем, а завтра, глядь, умрем!»
Он вздрогнул и обернулся.
Вестибюль был весь в тумане. Сквозь него Мышкин с усилием разглядел анестезиолога Писаревского. Снял очки, протер полой халата. Туман исчез.
Писаревский вздохнул и добавил с мудрой печалью, улыбаясь:
– Так-то.
– Что это? – с неожиданной ненавистью вскинулся Мышкин на Писаревского и ткнул пальцем в сторону фотографии. – Почему?
– Почему? – пожал плечами Писаревский. – Пить надо меньше, вот почему. Зато родственникам на похороны тратиться не надо.
– Не надо? Кто так решил?
– Он же не в случайную катастрофу попал. Врезался на своем броневике в бетонный столб, тачка вспыхнула как порох. Теперь ему и крематорий не нужен. Все сделано. Пепел в наличии. Осталось сгрести ложкой – и в урну. Большая экономия.
– Как опознали?
– Говорят, по солдатскому медальону.
– Откуда у него солдатский медальон? Лепишь ты что-то.
– Мне-то зачем? – обиделся Писаревский. – Он в Чечне воевал.
– Откуда знаешь?
– Все знают. Ранило, в плен попал. Оттуда в рабство – продали его. У хозяина чеченца тридцать русских рабов было. И только один Серега сбежал.
– Тебе-то откуда известно?
– Все знают. Кроме тебя, – усмехнулся анестезиолог. – С мертвецами только и общаешься. Вот и на живых людей набрасываться стал.
– И он влетел в столб? Сам?
– Нет, с Божьей помощью! – фыркнул Писаревский. – У пьяного, знаешь, иногда появляются необычные желания.
Рука Мышкина сама потянулась к горлу Писаревского, но тот успел отскочить.
– Сдурел? – крикнул он.
– Ты чему радуешься, скотобаза? – прорычал Мышкин, наступая. – Когда ты видел, чтоб Серега пил? – и схватил Писаревского за рукав халата.
Тот позеленел и рванулся в сторону. В руке Мышкина остался рукав. Писаревский покрутил пальцем у виска и побежал на конференцию.
Отбросив рукав в сторону и тяжело дыша, Мышкин раскрыл мобильник, однако, набрать номер не успел. В плечо ему вцепились женские, но крепкие пальцы. Перед ним стояла Потапова.
Не давая ей открыть рот, он злобно бросил:
– Салье нужна? Возьмешь у Клементьевой! Пошла отсюда!
Сбросил ее руку и двинулся к выходу, срывая с себя на ходу халат. Затрещали пуговицы, Мышкин скомкал халат и бросил его на пол гардеробной.
На улице набрал прямой телефон Карташихина. Трубку сняла секретарша. Мышкин назвался.
– Иван Антонович не разговаривает по телефону, – тихо сообщила она.
– Дорогая мисс! Дарлинг! – звонким, полным ненависти голосом сказал Мышкин. – Вы, наверное, забыли включить свой слуховой аппарат. Повторяю специально для глухих секретарей: моя фамилия Мышкин. Скажите шефу, он снимет трубку.
Секретарша у главного судмедэксперта города была сущим кладом. Звали ее Вия. Однажды Мышкин, явившись в бюро, ждал Карташихина и обратил внимание, какие у Вии длинные красивые ресницы.
– Теперь я все понял, Вия! Про вас понял, – таинственно сообщил Мышкин.
– Ой, как интересно! А что поняли? – она всплеснула руками.
– Это о вас написал Гоголь. Кто вам по вечерам поднимает веки?
К чести Вии, она дипломатично притворилась, что Дмитрий Евграфович остроумно пошутил. Никогда ему об его ляпе не напоминала, но ее отношение к Мышкину приобрело свою особенность. Вия Мышкина если не возненавидела, то по крайней мере, всегда изящно давала ему понять, что на дружеское отношение к себе он рассчитывать не может.
И сейчас она снова продемонстрировала профессиональное умение общаться с людьми. На грубость Мышкина Вия отозвалась сочувственным медовым голоском:
– Мне очень хочется вам помочь, уважаемый Дмитрий Евграфович – так вас по имени и отчеству? Почему-то никто никогда не помнит, как вас по отчеству… Так вот: я очень боюсь, что это у вас сломался слуховой аппарат, и я за вас очень переживаю, даже заплакала. Поэтому повторяю специально для тех глухих ослов, кто не разбирается в слуховых аппаратах, но научился хамить даме: ни с кем Иван Антонович говорить не будет. С вами – тем более.
Мышкин даже задрожал от злости. Но сумел удержать себя в узде.
И сказал, вполне искренне:
– Извините меня, пожалуйста, Вия м-м-м…
– Николаевна, – любезно подсказала секретарша.
– Вия Николаевна! Извините меня. Я действительно негодяй. Простите, пожалуйста, мое прежнее, настоящее и будущее хамство. Обещаю вести себя прилично. Очень постараюсь, поверьте.
– Я вас понимаю. И верю, – с неожиданным теплом отозвалась Вия. – И не надо бы мне говорить, но скажу: с этой секунды я стала вас уважать. Может быть, даже больше, чем вы заслуживаете.
– Но почему Иван Антонович не будет со мной говорить?
– Не знаете, что случилось?
– Знаю, потому и звоню.
– Поставьте себя на его место. Как вы себя вели бы, если бы у вас погибла дочь?
– Что? – не поверил своим ушам Мышкин. – Дочь? Вы сказали, дочь? Вместе с мужем?
