В конце концов, остались около нее только госпожа Фельдман и я.
6
Городские пешеходы и те, кто приходит в больницу, не знают (если только не бывали там раньше), какой особый мир существует за стенами, отделяющими палату от улицы. В считанных шагах от мира здоровых людей, движущихся по мостовым, заполняющих учреждения, деловые офисы и кафе шумом и суетой жизни – располагается тайное царство, хорошо защищенное и управляемое абсолютно иными законами, чем законы мира здоровья. Кажется, даже законы природы, действующие везде одинаково, подчиняются этим внутренним законам царства больных. Здесь иной цвет у дня и ночи. Заря возникает здесь в таких бледных тонах, которые не увидишь в других местах, а с приходом сумерек ты слышишь долгий вздох, который проносится от одного края постели до другого, через все это царство. Такого вздоха, с наступлением темноты, не услышишь ни в каком другом месте. Впервые, я ощутил здесь власть врача, не допускающую никаких возражений. Приказы его выполняются беспрекословно, как ни в каком другом месте мира здоровья. Я следил за страхом, охватывающим молодых медсестер, когда они слышат быстрые шаги приближающейся старшей медсестры, узкогубой и старой, страхом, который бывает лишь в палатках воинской части с приближением командира. Но впервые я так же видел, с какой улыбкой обращаются эти медсестры к больному: «Доброе утро, как вы себя чувствуете?» Такого лекарства не найдешь ни в одной аптеке мира здоровья.
Особое разрешение, данное мне доктором Хайнрихом, давало мне возможность заходить в палату, сидеть у постели Айи, сколько мне захочется, и не бояться косых взглядов старшей медсестры, которые вначале были холодными, но затем потеплели. Я помогал подавать еду больным и мыть посуду, так, что все, и даже строгая старая матрона, привыкли к моему присутствию, и относились ко мне с симпатией. Со временем медсестры особенно отнеслись с пониманием к романтической стороне моих посещений. Я представлялся им (я действительно был им) как верный влюбленный, живущий в страхе потерять возлюбленную, и они простирали надо мной ту чистоту милосердия, которой отличались простыни, перестилаемые на постели Айи. Иногда, когда сегодня я закрываю глаза, я вижу пламя ее волос на фоне белой подушки. Даже когда лицо ее стало все больше бледнеть, и кровь медленно уходила из него, волосы ее пылали в полную силу, и их темная медь стекала тяжелыми потоками на слабые и худые ее плечи, которые уже не вернутся к своей полноте.
В один из дней посетили ее Шульман и Розенблит. Последний принес ей испеченные женой пироги, посыпанные корицей. Они немного посидели в палате, затем вышли, сели на скамью в коридоре, вынули Книгу «Псалмов» Давида и стали беззвучно молиться.
Несколько раз посетил Айю Габриэль. Каждый раз с его приходом я находил повод оставить их вдвоем. Но Айя просила меня остаться.
Тяжело было на него смотреть в эти дни. Он выглядел, как мученик, когда в классе поворачивался к нам лицом. Казалось, что мы видим камень, стертый до впадин щек, прикасающихся к остро обозначенным скулам.
Помню его последнее посещение больницы. Она выглядела спящей. Он посмотрел на нее, сжав губы, и закрыл лицо ладонями. Неожиданно послышался ее голос:
«Ты не виноват, Габриэль, ты не виноват…»
Он не отнял ладоней от лица и сидел рядом с ней, не издавая ни одного звука. Она пыталась его поддержать:
«Посмотри в окно. Что ты там видишь?»
«Гору наблюдателей», – сказал он, подняв лицо.
На миг обратил на нее взгляд, мрачный, страдающий, страшнее всех взглядов, обращенных к нам, встал и вышел.
«Он страдает, бедный! – прошептала она мне, слабо улыбаясь.
И тут же:
«Знаешь ли ты, что когда мы шли с ним в пещеру Крестовой долины, мне показалось, что он меня немного любит».
«Он сказал тебе что-то?»
«Нет. Но когда мы вошли в пещеру, чтобы заняться этими германскими ружьями, я немного испугалась темноты, и он взял меня за руку и повел за собой».
«Да? – спросил я, чувствуя, что ею не все сказано. – А после этого?»
«Ничего. Но рука его была добра ко мне. Он вел меня, как маленькую девочку, испугавшуюся темноты. Как отец… Затем мы зажгли свечу, начали разбирать ружья и смазывать их части. Было так прекрасно там, в темноте. При пламени свечи».
«И ты ему открылась?»
«Нет. Он уже никогда не узнает об этом. Ты обещаешь мне, что он об этом никогда не узнает?»
Я обещал.
Затем у нее началось внутреннее кровотечение, которое всегда неожиданно, и всегда ожидаемо теми, кто знает все, что может произойти после операции на желудке. Айя таяла на глазах и тихо ушла из жизни.
Но в тот последний вечер, сознание ее было ясным и хватало сил вести беседу со мной и матерью, сидящей напротив. Неожиданно лицо ее скривилось от боли и побледнело. И тут она приподнялась и устремила пронзительный взгляд в лицо матери:
«Мама! – сказала она шепотом, но решительно. – Ты можешь идти!»
«Почему, Айечка?»
«Иди, мама! Я хочу остаться наедине с ним!»
Она извлекла руку из-под одеяла, и положила свою ладонь на мою. И затем, когда госпожа Фельдман вышла, обратила ко мне лицо.
«Вот, много времени нам не осталось. Сейчас надо сказать только самое важное».
«Оставь, Айя, – попросил я, – ты еще выздоровеешь и встанешь на ноги».
«Нет, нет, я чувствую, что больше не встану!»
Я молчал. Снова прошла по ее лицу гримаса страдания.
«Передай Габриэлю, – быстро прошептала она, – что я очень жалею, что не выстрелила в того человека, как только его обнаружила. Я должна была мгновенно нажать на курок. Именно этому он учил нас. Но испугалась за него и прыгнула, чтобы его заслонить. Я виновата в том, что произошло».
«Главное, что эта сволочь получила свое», – пытался я поддержать ее.
«Главное не это… Главное, что Габриэль спасся!»
Она пыталась улыбнуться, и рот ее искривился от страдания и счастья.
«Принесла я вам столько огорчений, не так ли?»
«Гораздо больше огорчений доставила ты врагу!»
«Оставь врага, – прошептала она из последних сил, – ничего в моих глазах не стоят ни арабы, ни англичане, ни это «сдерживание», и все прочее. Я любила Габриэля. И это всё. Но ты об этом ему не расскажешь. Верно?»
Я качнул головой в знак подтверждения.
«А теперь, – попросила она, – сними с моей шеи золотую цепочку. Ее сделал мне ювелир-йеменец на улице Меа Шеарим. Больше она мне не будет нужна».
«Зачем ее снимать? – спросил я ее, содрогнувшись.
– Ты встанешь и будешь дальше носить ее».
«Сними, прошу тебя!» – в голосе ее слышалась мольба.
Я нагнулся к ее лицу и снял цепочку, которую не видел никогда до этого мига. До того она была тонкой. Но удивился ее весу, и тут лишь заметил на кончике цепочки ту пулю, которая ранила Габриэля,
«Передай ее Габриэлю. Но не более того. Ни одного слова о том деле».
Я пообещал.
«Передай Дану и Аарону, чтобы хранили себя. Какие прекрасные парни были в нашем «очень узком кружке!»
И тут она погладила ладонью мою руку. Не могла больше сдержаться, и слезы потекли из ее глаз.
«Ах, дорогой мой добрый мальчик, – с жалостью прошептала она, – у тебя золотое сердце… Без капельки эгоизма. Много тебе придется в жизни страдать».
Она сделала знак, чтобы я наклонился, и поцеловала меня в лоб. Когда я выпрямился, увидел старшую медсестру в дверях. Глаза ее были мокрыми. Хотела она попросить меня выйти из палаты перед врачебным обходом, но стояла и не могла произнести ни слова.
Глава двадцать третья
1
Потрясшие нас события, как я уже говорил, приходят к нам одним разом или цепочкой. Не прошло нескольких дней после похорон Айи, как в моем доме раздался звонок телефона, и Габриэль попросил меня немедленно прийти к нему. Было это, насколько я помню, в пять часов после полудня, и через двадцать минут я был у него.
«Так получилось, – сказал он мне извиняющимся голосом, – что я должен был позвать тебя в неурочное время».
Я видел, что под обычной вежливостью, характерной для него почти в любое время, скрывается глубокое волнение, и потому прервал его протестом:
«Перестаньте, Габриэль! Вы имеет право вызывать меня в любой момент, когда вам это необходимо. Что-то случилось?»
«То, что случилось – уже случилось, – ответил он мне, – теперь мы стоим перед необходимостью, что мне надо исчезнуть отсюда. Поэтому я хочу оставить тебе несколько указаний. Хорошо запоминай то, что я собираюсь тебе сказать».
«Слушаю», – сказал я, и знакомое ощущение сухости во рту и жажды, которое у меня бывает в минуты напряжения, возникло во рту.
«Если я не явлюсь в гимназию в ближайшие дни, – начал он в медленном ритме, ясным языком, как тот, кто диктует, – ты и все остальные должны будете сделать несколько дел».
«Да», – сказал я с трудом, ибо сухость распространилась на весь язык, прилепив его к гортани.
«Я внес оплату за квартиру на следующий месяц, но прошу вас от моего имени сообщить Шульманам и Розенблитам, что моя квартира освободится с первого числа. Поблагодарите их за все, что они для меня сделали». «Да».
