над которым гудит многоязыкая речь и льется наперебой музыка уличных исполнителей. Сочатся ароматы итальянских и французских сыров, вин, хлебов, мясных и рыбных копченостей. Глаз радует и утомляет буйство красок тканей и кож, китч сувениров и обаяние изделий народных промыслов. Чего на таких рынках не бывает – так это продажи подержанных и антикварных вещей. Впрочем, в то время я еще редко и бессистемно посещал блошиные рынки, относился к ним довольно отстраненно, чувство некоторой брезгливости от концентрации бывших в употреблении вещей превалировало над любопытством.
В тот день меня привела на тюбингенский рынок задача найти брошь или заколку для дамского палантина. Взгляд был заточен на прицельный поиск и поэтому, наверное, наткнулся на странную вещицу, какую я не встречал раньше и не смог найти позже, сколько ни искал. На прилавке с тканями и бижутерией приютилась маленькая настольная витрина. Под ее стеклом, среди не привлекших моего внимания украшений, лежала небольшая брошь или заколка в форме кинжала. Клинок был выдвинут из золотых ножен, усыпанных мелкими разноцветными каменьями. Рукоятку покрывала изысканная гравировка. Насколько я могу теперь судить, это была выдающаяся ювелирная работа. Владелица витрины, респектабельная пожилая дама, не спеша, негромко и с достоинством пояснила, что это французская булавка для мужского галстука середины XIX века. Вещица была совершенно непригодна для украшения палантина поверх дамского пальто, а ее цена, в действительности вполне приемлемая, не соответствовала моим бюджетным планам. Да и искомой суммы в моем портмоне не было. Преодолевая доводами разума желание добежать до ближайшего банкомата и вернуться на рынок за экзотической покупкой, я отошел от витрины.
Но мысль о том, что я допускаю ошибку и упускаю шанс, подспудно сверлила меня. На следующий день я приехал на рынок в решимости исправить вчерашнюю оплошность. Но пожилой дамы ни в тот день, ни на других городских праздниках, рынках и барахолках Тюбингена я больше никогда не встречал. Не мог я найти и ничего похожего на французскую булавку ни в Париже, ни в Берлине, ни Базеле, ни в Вене.
* * *
Для меня это был важный урок поведения на блошином рынке: внимательнее прислушиваться к себе, больше доверять первому впечатлению, не наступать на горло интуиции. И еще я думал потом неоднократно о том, как мне повезло, что меня в увлечении блошиным рынком безоговорочно поддерживает Наташа. Будь она тогда рядом, заколка, скорее всего, украшала бы сегодня мой галстук. Впрочем, возможно, именно под грузом той потери я стал изредка приобретать галстучные булавки в качестве памятных сувениров о новых путешествиях. Весьма скромных, почти банальных по сравнению с тюбингенской находкой. Но несостоявшаяся покупка до сих пор не оставляет меня в покое и подспудно стимулирует новые поиски.
Согласно китайской мудрости, умный человек – не тот, кто не совершает ошибок, а тот, кто их не повторяет. Вероятно, я все же не умен. Потому что время от времени я вновь попадал на блошином рынке в ситуацию, аналогичную тюбингенской. Конечно, у каждого завсегдатая барахолки бывают дни фатального невезения. Так случалось и у нас с Наташей во время совместной «охоты» на толкучках. Помню день, когда на первом круге по блошиному рынку на Петерсплатце в Базеле мы отметили несколько интересных предметов, приобретение которых решили отложить до повторения маршрута. Каково же было наше разочарование, когда, совершая второй круг по рынку, мы не нашли ничего из понравившегося – все исчезало с прилавка буквально за пару минут до того момента, как мы с возраставшим волнением подходили к тому или иному торговцу.
– Продано! – качая головой, подтверждали продавцы раз за разом.
Иногда для потери можно найти разумное объяснение, поддержав тем самым и себя, и друг друга. Иногда разумные аргументы не срабатывают. А порой за потерей следует триумф находки. Таких историй впереди у читателя немало. В этом месте ограничусь лишь парой примеров утрат на блошином рынке.
Когда-то, в самом начале нашего совместного увлечения блошиными рынками, Наташа нашла на прилавке базельского торговца красивую, в форме раковины, массивную серебряную пудреницу из Варшавы межвоенного периода с характерной гравировкой в растительном стиле. Мы решили отложить ее до следующего круга, а потом почему-то о ней забыли. И спохватились, уже уйдя с рынка. На следующей неделе торговец не приехал на рынок, а через две недели пудреницы у него уже не было. Мой принципиальный аргумент, задним числом выдвинутый против несостоявшейся покупки, был таков: было видно невооруженным глазом, что дарственная надпись на пудренице на немецком языке сделана поверх предыдущей, стертой.
– Еще не хватало нам, – восклицал я, – иметь дома немецкий «сувенир» из Варшавского гетто!
Может, мое подозрение по поводу происхождения злополучной пудреницы ошибочно, но Наташа со мной согласилась.
* * *
В основе другой потери на блошином рынке изначально лежал разумный аргумент. В какой-то момент, когда мы были уже опытными и отчасти пресыщенными посетителями «блошек», мы сказали друг другу перед расставанием в Базеле, что хватит покупать все, что нравится. Я решил строго следовать договоренности и, похоже, перестарался в первый же визит в одиночку на Петерсплатц. Почти сразу по приходе на рынок я увидел на столе у постоянной продавщицы порой интересных, но, как правило, непомерно дорогих предметов симпатичную бронзовую чернильницу в стиле модерн начала ХX века, с характерным узором в виде переплетающихся причудливых колец, известным как «удар бича», и рельефным изображением выводка мордастеньких щенков. На этот раз продавщица явно продешевила с оценкой чернильницы и назвала мне смешную цену.
– Ну и зачем мне она? – с деланым равнодушием пробормотал я и прошел мимо на деревенеющих от подспудного ощущения ошибки ногах.
На противоположном конце рынка за маленьким прилавком стояла женщина лет семидесяти, с надменным выражением лица. Как правило, она приходила на блошиный рынок с дюжиной старых, довольно потрепанных предметов интерьера первой половины ХX века и быстро сворачивала торговлю. На этот раз на ее столике стояла пара настольных ламп и лежало две фоторамки. Одна из рамок привлекла мое внимание: она была рассчитана на четыре фотографии различного формата. Задняя сторона рамки открывалась с помощью двух характерных для конца XIX века разводящихся в стороны металлических рычажков. По тонкой латунной раме, первоначально принятой мной за гипсовую, чередовались лилии – излюбленный цветок в орнаментальном репертуаре эпохи ар-нуво – изображенные из двух перспектив, сверху и сбоку. Цена меня вполне устраивала, да и поторговаться можно было для приличия.
Я крепко держал рамку в руках, решительно настроенный на покупку. Постукивал ногтем по раме, определяя материал, и ждал своей очереди: к настольной лампе приценивался мужчина. Я решил поддержать торговку и похваливал ее товар. Но в решающий момент она изменила цену на лампу: резко повысила ее. Это нарушение правил блошиного рынка. Первоначальную цену принято снижать, а не взвинчивать. Растерявшемуся мужчине она объяснила свое странное поведение недоразумением:
– Я думала, речь идет о второй лампе!
Потенциальный покупатель чертыхнулся и пошел прочь.
Настал мой черед. Я предложил цену, на пару франков ниже ее исходного предложения. И вдруг не поверил ушам своим: продавщица назвала цену вдвое выше прежней, а на мое недоумение возразила привычной фразой:
– Я думала, речь идет о второй рамке!
Сраженный эффектом дежавю, я побрел прочь. Но через несколько минут вернулся: предмет стоил того, чтобы не давать воли обиде. На столе сиротливо лежала одна-единственная рамка – увы, не та, которую я вожделел. Спонтанно я поспешил к прилавку с чернильницей, чтобы исправить хоть одну ошибку. Но было поздно. О том дне я до сих пор вспоминаю со щемящим чувством: не всегда рациональные аргументы важнее интуиции и эмоций.
* * *
Третий случай, в котором потеря не была фатальной, а история имела счастливый конец, произошел в Тюбингене десятилетие спустя после первой потери. На этот раз со мной туда приехала Наташа. Разузнав в интернете, что к чему, мы, начинающие следопыты «блошиного дела», отправились на барахолку на подземной парковке крупного универсального магазина. По пути, обуреваемые энтузиазмом, еще не проверенным временем и испытаниями, мы за бесценок приобрели огромную и тяжелую керамическую лампу из ликвидированного рыбного ресторанчика. (Лампа дважды курсировала со мной во Франкфуртский аэропорт, прежде чем была допущена на борт и украсила нашу кухню.)
Среди всякого домашнего барахла, разложенного
