Становилось все холоднее, снег залеплял мое окно и сыпал в дымоход, шипя на раскаленных камнях в очаге. Ветер завывал в трубах, а часы отсчитывали секунды. Тисси, урча, сидела у меня на коленях, и ее прищуренные на огонь глаза были как золотые полумесяцы… Интересно, будет ли Генри присматривать за моей кошкой, когда меня не станет?
За дверью послышался шорох шагов, и я чуть не подпрыгнула. Сердце бешено забилось. Это Генри, но не с ядом, а с чем-то действеннее, что утихомирит мое беспокойное сердце: с ножом, с топором, с веревочной петлей. Дверь распахнулась. Лицо его было зеленоватым в газовом свете, как на детской картинке, изображающей ведьму, опущенные веки отбрасывали длинные дрожащие тени. Благодаря самоконтролю, выработанному за годы позирования для Генри, я без труда изобразила на лице сонное спокойствие и зевнула.
– Это ты, Тэбби? – пробормотала я.
Голос его был мягок, почти нежен.
– Это я. Генри. Я тебе что-то принес. – Обжигающая рука погладила меня по затылку. – Шоколад. Для моей маленькой девочки. Тэбби уехала, но это еще не значит, что о тебе все забыли.
– Шоколад. Спасибо. – Я рассеянно улыбнулась. – Это поможет мне заснуть, правда?
– Да, поможет. Спи спокойно, Эффи…
Он поцеловал меня в лоб, обдав жарким влажным дыханием. Я чувствовала, что он улыбается.
– Спокойной ночи, мистер Честер.
– Спокойной ночи, Эффи.
Когда Генри ушел, я вылила шоколад, легла в постель и заставила свое тонкое тело подняться. Теперь мне это удавалось без усилий. Перемещаясь из комнаты в комнату, я облетела весь дом и вылетела на снег. Я чувствовала, как снежинки пролетают сквозь меня, но не испытывала холода, лишь жгучее возбуждение – душа моя парила. Я ждала. В бестелесном состоянии я не замечала, как течет время, и, возможно, провела в объятиях пурги несколько часов, прежде чем они вышли из дома. Сердце мое подпрыгнуло, узнав Моза в этой его старой шляпе, надвинутой на глаза. Он поднял воротник пальто, спасаясь от холода. Генри стоял рядом с ним, я отчетливо видела его из своего продуваемого ветрами укрытия.
С такого странного ракурса он казался нелепым гномом; глядя одним глазом из-под шляпы, он поднял руки в перчатках, защищаясь от моего ветра, моей бури… Я рассмеялась. Только подумать, как мало понадобилось – новый ракурс, и вместо ужаса и благоговения я ощутила презрение. Я так привыкла смотреть снизу вверх на тонкую линию его губ, на холодные пещеры глаз, что забыла о слабости, о жестокости и лживости, искажавших его черты… Я присмотрелась, сфокусировалась на невидимом – и заметила грязное облако, дрожащее над его головой, мрачный ореол его души. Я смеялась голосом ночи, и, быть может, на этот раз он услышал меня: он запрокинул голову, и его дикий взгляд встретился с моим в миг совершенного, ужасающего понимания…
Но темный восторг переполнял меня не дольше секунды, потому что рядом с Генри стоял Моз, державший тело бедной маленькой Эффи одной рукой, будто оно весило не больше плаща, в который она была закутана с головы до ног. Лицо моего возлюбленного озаряли яркие цветные вспышки; алые всполохи скрывали его от меня, словно багряный капюшон палача.
47
Она лежала на постели, волосы распущены, дыхание тихое – на мгновение я подумал, что она и впрямь мертва. Бутылочка с опиумной настойкой стояла на прикроватном столике, рядом – пустая чашка из-под шоколада. Краем глаза я заметил, как Генри коснулся чашки рукой, хрупкой и прозрачной, как фарфор. Эффи была одета в серое платье, и на фоне бледной ткани ее кожа будто светилась, а волосы, струившиеся по кровати и спадающие на пол, были тронуты бледным фосфоресцирующим сиянием. На секунду взгляд задержался на броши у ее горла – подарок Фанни, серебряная вещица в форме выгнувшей спину кошки отражала зеленоватый свет. За спиной Генри невнятно ахнул, словно задыхаясь.
– Она спит, – бодро сказал я, опасаясь, как бы решимость Генри не ослабла. – Где ее плащ?
Генри указал на плащ, висевший у двери.
– Помогите мне завернуть ее. Тут есть капюшон? Лучше найдите шляпку.
Генри не двинулся.
– Быстрее, дружище! – нетерпеливо сказал я. – Мне одному не справиться.
Он молча покачал головой в отвращении.
– Я… я не могу прикоснуться к ней. Возьмите, – добавил он, протягивая мне плащ и шляпку. – Наденьте на нее.
Я раздраженно пожал плечами и принялся завязывать шляпку и застегивать пуговицы на плаще. Она была совсем легкой, и я обнаружил, что могу нести ее на руке, как ребенка; она прижималась головой к моему плечу, ноги едва касались земли. Генри по-прежнему не хотел дотрагиваться до нее; он распахнул передо мной двери, закрыл их за нами (педантичен, как всегда!), поправил рождественские украшения, потушил газовый рожок в прихожей и натянул ботинки и пальто, ни разу не взглянув ни на нее, ни на меня. Минут десять спустя мы вышли на улицу, и Генри запер дверь. Теперь назад пути не было.
Вдруг Генри замер, словно окоченел. На дорогу выскочила кошка и подняла лапу. Я узнал кошку Эффи, Тисси, ее желтые глаза злобно сверкали, а вокруг кружились хлопья снега. При виде кошки Генри сдавленно вскрикнул. Глядя на него, я был уверен, что с ним вот-вот случится удар: лицо исказилось, как в кривом зеркале.
– А-а-а-а…
– Не дури, дружище! – Получилось грубее, чем я рассчитывал. – Это просто кошка. Соберись, ради бога. – Все это начинало действовать мне на нервы. – Подсунь под нее руку, – приказал я сурово. – Когда избавишься от нее, сможешь вдоволь наслаждаться угрызениями совести, если захочешь, а сейчас…
Он кивнул, и мы двинулись дальше. В глазах его я увидел ненависть, но мне было все равно. Это поможет его отвлечь.
В обычных обстоятельствах прогулка до Хайгейта заняла бы у меня минут десять – но в ту ночь она казалась бесконечной. Дорогу замело, под предательским рыхлым снегом скрывался лед, ноги не слушались. Ступни Эффи волочились по тонкому насту, еще больше нас замедляя. И хотя Эффи была почти невесома, через каждую пару сотен ярдов нам приходилось останавливаться и отдыхать; дыхание па́ром вилось вокруг нас, коченели руки, по спинам бежал пот. Мы почти никого не встретили; двое мужчин у входа в публичный дом окинули нас безразличным взором, ребенок выглянул из-за плюшевой шторы в окне темного дома. Однажды Генри померещился полицейский, и он застыл в ужасе – пришлось объяснить, что редким полицейским на службе выдают глаза-пуговицы и морковки вместо носа.
Спустя полчаса мы подошли к кладбищу; оно было неестественно ярким, почти светилось под тусклым оранжевым небом. Чем ближе мы были к цели, тем медленнее тащился Генри, он цеплялся за мое плечо и почти висел на мне, как Эффи. Оглянувшись в последний раз, я убедился, что вокруг ни души. На самом деле видимость была отвратительной, и я едва различал свет ближайшего фонаря, а снегопад уже заметал наши следы. Я снял Эффи с плеча и отстегнул от пояса незажженный фонарь.
– Пришли, – коротко сказал я. – Подержи ее минутку.
Генри едва не рухнул, когда голова Эффи переместилась на его плечо; ленты шляпки развязались, и светлые волосы упали ему на лицо, призрачные, как снег. Приглушенно вскрикнув от отвращения, он оттолкнул от себя тело, и Эффи упала лицом в снег. Генри отскочил в сторону, как-то по-детски подняв руки, словно защищаясь.
– Она живая! – прошептал он. – Она живая и шевелится.
– Возможно, – согласился я, – но она без сознания. Помоги мне ее поднять. – Я говорил спокойно, несмотря на растущее раздражение. – Уже недалеко.
Генри покачал головой:
– Я почувствовал, она шевелилась. Она просыпается. Я знаю. Ты ее возьми. Дай мне фонарь.
Он с трудом выговаривал слова, и я понял, что он близок к обмороку.
Я сунул ему фонарь, поднял Эффи со снега и снова натянул шляпку на ее распущенные волосы. Генри позади меня рылся в карманах. Достав пузырек с хлоралом, он опрокинул его в рот. Потом дрожащими пальцами сумел кое-как зажечь фонарь и, бросив последний взгляд назад, прошел за мной в ворота кладбища.
48
Оставив за стенами кладбища ледяной хлыст ветра, мы очутились в невероятной, оглушающей тишине. Небо над головой – разрозненная снежная мозаика. Ни луны, ни звезд, лишь темные хлопья мотыльками летели на свет фонаря. Земля под ногами мертвенно-бледная, словно луна, – казалось, они с небом решили поменяться местами на эту чудовищную ночь.
Я смотрел в спину идущего впереди Харпера. Несмотря на глубокий снег, он шагал широко и быстро; он нес Эффи на руках, и ее волосы саваном спадали на его ладони и запястья. Впервые в жизни меня охватила внезапная зависть к этому человеку, который, похоже, не испытывал ни страха, ни раскаяния, ни вины. А ведь он был виновен ничуть не меньше меня, но он как будто признал свою вину, примирился с ней… Как же мне хотелось быть Мозом Харпером! Но когда хлорал начал действовать, я обнаружил, что вновь способен принимать чудовищность того, что мы совершали. Погруженный в молчание, я осознал, что смотрю в глаза Тайне, я возвращался сквозь приливы и течения, по которым уже плыл однажды, сквозь воды моего детства и моего греха, назад, в комнату с бело-голубой дверной ручкой, к истоку моей ненависти и страдания… к моей матери.
