Я спросила:
– Энцио, это то, чего ты все время опасался? Я имею в виду – она сказала тебе, что хотела бы избавиться от моего присутствия?.. Или… или идея моего переселения исходит от тебя?
Мне вдруг пришло в голову, что они с Зайдэ, возможно, преследуют общую цель. О, это мое ясновидение в отношении его сердца! То, что когда-то служило мне источником счастья, стало вдруг источником болезненно-мучительных открытий!
– Энцио, давай не будем кривить душой друг перед другом! – взмолилась я.
– Почему эта идея непременно должна исходить от меня? – спросил он нервно. – С чего ты это взяла? И почему ты считаешь, что я кривлю душой?
– Потому что ты кривишь душой, Энцио, – ответила я. – Ты не можешь простить профессору, что я напомнила тебе о твоем прощании с бабушкой, когда ты спорил с ним. Ты считаешь, что я приняла его сторону.
– Но ты же и в самом деле приняла его сторону, – с упреком заметил он.
– Нет, Энцио, я приняла твою сторону, только в более глубоком смысле, – сказала я. – Разве тебя самого не расстроило тогда ужасное прощание с бабушкой?..
В первый раз за все время в нашем разговоре была упомянута моя драгоценная бабушка – до сих пор Энцио упорно избегал любых упоминаний о ней. Он и сейчас попытался сохранить это молчание.
– О, как она любила тебя! – воскликнула я с внезапно прорвавшейся болью. – Как она тебя любила! По-настоящему я понимаю ее лишь с тех пор, как сама полюбила тебя. Ведь ты сын человека, который был ей так же дорог, как дорог мне ты, – дороже всех на свете!
При этих словах застывшее лицо его расслабилось и прояснилось, как это бывало с ним всегда, когда он получал несомненные знаки моей любви.
– Именно поэтому бабушка никогда не сердилась на тебя, – продолжала я. – Она пронесла свою боль о тебе мужественно и благородно до самого конца.
И я рассказала ему, как она умирала. Он слушал молча, с опущенными глазами. Когда я рассказывала о ее последней ночи и мой голос задрожал, он протянул мне руку. Прижавшись на мгновение лицом к его ладони, я почувствовала, как его пальцы гладят мой лоб и мокрые глаза. Потом я продолжила рассказ.
Когда я умолкла, он тихо сказал, что именно так и представлял себе бабушкину смерть – гордой и одинокой, именно такая смерть достойна ее. И вообще, я не должна думать, что он не оценил этот благородный и величественный образ, просто он уже тогда чувствовал себя связанным долгом по отношению к эпохе, к которой она уже не принадлежала, а сегодня…
Он не назвал имени профессора, но я была убеждена, что он все же воспринял обращенный к нему призыв.
Потом мы расстались, причем он больше ни словом не упомянул о моем переезде. Но я в тот же день пришла к Зайдэ и прямо спросила ее, действительно ли мое пребывание в ее доме больше нежелательно. Она немного смутилась, но затем ответила просто и откровенно: да, она, к сожалению, больше не смеет настаивать на моем присутствии, ей и самой очень жаль, но нам все же придется расстаться; я ведь и сама в связи с незавидным состоянием ее здоровья не могу не признать необходимости своего переезда – она еще раз повторила уже хорошо знакомые мне аргументы. При этом она в первый раз вышла из роли, забыв обнять меня за плечи и изобразить ласку во взоре, когда произносила слова сожаления. Потом она прибавила, что лучше всего будет, если я перееду после окончания семестра. Я знала, что мой опекун как раз уедет на каникулы, и ничуть не сомневалась, что он не подозревает и об этом ее плане и что, вернувшись из отпуска, будет в очередной раз поставлен перед свершившимся фактом. Однако на этот раз я решила во что бы то ни стало переговорить об этом с моим опекуном. Я только не знала еще, как сделать так, чтобы не выдать ни Энцио, ни Зайдэ. Но уже очень скоро этот вопрос разрешился сам собой, благодаря моей свекрови, которая, вопреки утверждению ее сына о том, что она будто бы согласна принять меня у себя, была совсем другого мнения. Бедняжка до сих пор даже не подозревала о нашей помолвке и, вероятно, по-прежнему мечтала о богатой невесте для сына! Тем не менее просьба Энцио пробудила в ней прирожденную доброту и напомнила ей о том, что моя судьба ей, в сущности, далеко не безразлична, что я, сирота, осталась одна на белом свете и она, как старый друг нашей семьи, хоть и не готова приютить меня у себя, но все же должна как-нибудь помочь мне. Одним словом, она вдруг неожиданно явилась к моему опекуну и потребовала от него ответа: что, собственно, происходит и почему меня вдруг ни с того ни с сего выдворяют из дома?
Я, разумеется, не присутствовала при этом разговоре, и мне до сих пор неизвестны его подробности – достаточно уже того, что мой опекун узнал от нее о тайных планах своей жены, а мать Энцио узнала о моей помолвке с ее сыном. Последствия этого объяснения не заставили себя долго ждать. В тот же день за ужином я сразу поняла, что между профессором и его супругой произошла серьезная размолвка. Он явно изо всех сил сдерживался, стараясь казаться спокойным, а Зайдэ, судя по всему, напротив, вовсе не собиралась сдерживаться. В ее поведении появилась какая-то странная решимость.
– Почему же ты замолчал? – спросила она мужа наигранно-безобидным тоном.
– Прошу тебя, оставим эту тему! – ответил он тихим голосом.
– Но отчего же? – не сдавалась она. – Ты ошибаешься, полагая, что я собиралась сделать из этого тайну. Ты ничего не знал об этом только потому, что я по привычке не хотела отвлекать тебя от работы – ты ведь сам всегда просил меня об этом. Вероника давно была в курсе дела и полностью одобряла эту идею.
При этих словах мой опекун поднял глаза и посмотрел на меня.
– Вы сами хотите покинуть мой дом? – спросил он отчужденно.
Боль от того, что я опять как бы обманула и тем самым глубоко разочаровала его, и возмущение неслыханным коварством Зайдэ толкнули меня на очередное безрассудство.
– Нет, я совсем не хочу этого! – заверила я его горячо. – Это совсем не мое желание! Эта идея исходит не от меня!
Не успела я все это произнести, как у меня появилось ощущение, будто в комнате что-то незримо сдвинулось с места и пошатнулось, словно потеряв равновесие. Мой опекун, должно быть, тоже почувствовал это.
– Вот видишь, – сказал он. – Вероника совсем не хочет покидать нас, я чувствовал, что тут что-то не так. И я никак не могу понять связи между ее переездом и твоим здоровьем. Ты же всегда говорила, что Вероника помогает тебе и освобождает от множества мелких забот. К тому же у тебя, в сущности, нет причин жаловаться на здоровье – насколько я вижу, ты, наоборот, с легкостью переносишь все эти треволнения и хлопоты, связанные с твоим днем рождения.
Он произнес все это приветливо-увещевательно, почти полушутливо, но меня не покидало ощущение, что он напрягает всю свою волю, чтобы не потерять самообладания. И все же я впервые с изумлением почувствовала, что всей мощи его незаурядной личности недостаточно, чтобы восстановить утраченное равновесие в окружающем нас пространстве.
Зайдэ побагровела – такой метаморфозы я в ней еще ни разу не наблюдала. Но она, похоже, ничуть не смутилась; не было у меня и впечатления, что она вот-вот потеряет власть над собой. Она, напротив, как будто собирала воедино все силы для какого-то, по-видимому, ставшего неизбежным поступка, на который она сознательно и быстро решилась.
– Речь идет не о моем дне рождения, а о моральных обязательствах, которые налагает на тебя твое общественное положение и о которых я, к сожалению, вынуждена тебе напомнить, – сказала она. – Но если это тебе безразлично, то я тоже снимаю с себя всякую ответственность. Да, я готова открыто признать, что у меня есть и другие причины желать переезда Вероники. Я больше не могу спокойно смотреть, как ты разрушаешь счастье моего друга Энцио. Я просто больше не в состоянии выносить это ужасное зрелище – то, как ты поощряешь религиозный фанатизм Вероники. И это при том, что сам ты так же далек от религии, как и от реальной действительности. Для человека глубоко верующего, как, например, я, внешние формы не имеют большого значения, а церковный брак – это всего лишь форма. Я прекрасно понимаю возмущение Энцио тем, что его женитьбу ставят в зависимость от какой-то формальности. И вообще, у нас с ним во всем полное единодушие.
– Это понятно, – ответил мой опекун с каким-то почти зловещим спокойствием. – Ведь между ним и тем, кого он называет бюргером, пережитком прошлого, все же существует некое сходство: они связаны исключительно голой полезностью друг для друга в достижении цели своего существования. Впрочем, Энцио сам это недавно признал, заявив, что лишь немногие из сегодняшних людей смогут воспротивиться его требованиям, если дело дойдет до серьезных перемен. Истинная иерархия людей начинается лишь по ту сторону полезности, там, где начинаются вечные ценности.
Зайдэ, очевидно не совсем поспевая за его мыслью, торопливо сказала, что любовь как раз и есть вечная ценность, и именно поэтому она отрицает вмешательство Церкви, которая может исказить ее непреходящий характер. Для нее самой брак – это естественная потребность человека, не нуждающаяся ни в какой религиозной подоплеке, более того – последняя ей, может быть, даже противопоказана. Но чтобы понять это, нужно иметь более тесную связь с реальной жизнью, чем у него, ее супруга. Она еще некоторое время говорила в том же духе. Я, утратив дар речи при виде этого внезапного перерождения, молча смотрела на нее, с невинной невозмутимостью провозглашающую истины, диаметрально противоположные всему, что она утверждала до этого.
