Он посмотрел на нее устало, словно не слыша.
2
Бесконечное разнообразие жизни восхищало Ричарда и приводило в отчаяние.
Повсюду возникали проблемы одна заманчивее другой.
Винер утверждал, что будущее принадлежит кибернетике. Иоффе утверждал, что будущее принадлежит полупроводникам; затем выяснилось, что будущее принадлежит биотокам, термоядерной энергетике, теории наследственности.
Полгода он по вечерам помогал приятелю налаживать прибор для фотосинтеза.
— Почему я не занялся фотосинтезом? — жаловался он Жене. — Вот где фантастика: все трудности сельского хозяйства будут решены фотосинтезом.
Друзьям из архитектурного он выкладывал свои идеи о городах, вписанных в пейзаж.
Он был уверен, что если займется перелетными птицами, то откроет тайну их навигационного устройства, и тогда можно будет снабдить авиацию поразительными приборами.
Он завидовал журналистам, разъезжающим по стране (эти парни видят жизнь, а мы что?), историкам, которые копаются в архивах (нужно наново переосмыслить всю историю!), медикам (нет ничего важнее средства против рака!). Он считал себя способным стать выдающимся шахматистом, авиаконструктором, может быть, даже писателем.
А радиоастрономия? Разве это не ужасно, что он не стал радиоастрономом? Он доказывал Жене:
— Они сейчас готовят передачу сигналов другим мирам! Через десять, пятнадцать лет мы получим ответ из космоса! Мы свяжемся с мыслящими существами. Человечество перестанет быть одиноким. Пойми, это же самое главное!
— А рак?
Он досадливо отмахивался.
— Подумаешь, рак! Наладить связь с другими планетами — и откроются такие возможности, такие законы!
Будь у него время, он изучал бы биофизику — клетка, хромосомы — бесспорно, это главная проблема жизни.
В детстве он был убежден, что от него ничего не уйдет. Жизнь не имела предела. Прошлого еще не было, а емкость будущего была безгранична.
Сначала он поступил на геологический факультет, но вскоре решил, что геология — наука описательная, и перевелся в электротехнический, а потом на инженерно-физический. Друзья упрекали его за непостоянство, но его тянуло к основам основ. Лишь в аспирантуре он наконец понял, что уже не успеет стать ни классным баскетболистом, ни музыкантом, что не удастся доказать теорему Ферма и вообще сила и время — величины конечные.
Слово никогда звучало трагически. Никогда? Но ведь другой жизни у него не будет. Что же делать с этим миром, полным манящих вещей, достойных страстной любви? Неужели, выбрав одно, приходится навсегда отказаться от всего остального?
Голицын утешил его всеобщностью подобной драмы. Всем хочется больше, чем они могут. Каждый год открываются новые и новые мучительные загадки, надо все больше времени, чтобы разобраться в накопленном материале, исследования требуют все более сложной аппаратуры и огромного времени, а жизнь остается такой же короткой.
На него напало смирение — «буду как все», «науке нужны солдаты не меньше, чем генералы».
— Конечно, я тебя не устраиваю, — кротко говорил он Жене. — Я скромный труженик, звезд с неба хватать не буду.
— И очень хорошо, — говорила Женя. — Если каждый будет хватать звезды, — представляешь, что получится? Достань мне лучше темные очки, впрочем, ты, вероятно, и вправду ограничен.
— Это почему?
— Потому что талантливые люди знают себе цену. Вот такие очки, как у этой фирмы, можешь достать? Не можешь, ну и иди тихо.
Она обращалась с ним бесцеремонно, ни капельки не считаясь с тем, что он аспирант, а она всего-навсего дипломантка.
Ничего особенного она собою вроде не представляла: капризная, избалованная вниманием, училась посредственно, без увлечения. Но он чувствовал: это не вся Женя. Было в ней что-то нераскрытое, как обещание, что-то виделось в ее слегка раскосых, без блеска глазах, куда можно было входить, как в ущелье, и путешествовать, забираясь все дальше в их коричневую мглу.
Временами Ричард сомневался: имеет ли право настоящий ученый тратить себя на любовь, особенно на несчастную, — в том, что у него несчастная любовь, он не сомневался, хотя все обстояло прекрасно, а когда ему удалось устроить так, чтобы он вместе с Женей поехал на практику к Тулину, то он был и вовсе счастлив.
Он надеялся, что здесь, в полетах, рядом с Тулиным и Крыловым, у Жени пробудится настоящий интерес к ее специальности. Во всем другом не смея ей противоречить, боясь поссориться, в этом он не поддавался. Она не имеет права жить без призвания, без страсти. Он стойко переносил ее гнев и несколько раз бесстрашно нарушал запрет говорить на эту тему.
Тулина она терпеть не могла, поэтому Ричард боялся рассказать ей про свою диссертацию. Дело в том, что, посмотрев у Крылова материалы, он решил связать диссертацию с возможностями воздействия на грозу по методу Тулина. Сделать это надо было втайне от Голицына, придется многое перекроить, наверное, в срок не уложиться, но он шел на все. С Крыловым договорились пока что Тулину ничего не сообщать, чтобы не взваливать на него лишнюю ответственность.
В воскресенье с утра Женя уговорила отправиться в горы. Карабкались по заброшенной, усеянной камнями дороге. Раскаленный щебень жег подошвы. Внизу, в зарослях ивняка, шумела Аянка, а дальше, на плоскогорье, открылись желтенькие коттеджи поселка, бетонные полосы аэродрома, блестящие крестики самолетов и за коробочкой аэровокзала продолговатый кирпичный сарай тулинской лаборатории.
Ричард сказал:
— Студенты, запомните: изображение этой скромной постройки войдет во все хрестоматии.
Катя фыркнула:
— Тоже мне лаборатория — конюшня!
— Слушай сюда, — сказал Ричард, — все великие открытия происходят в подобных сараях. Когда лаборатория получает хорошее помещение, она начинает плохо работать. Чем велик Тулин? Первое…
— Сколько можно! — сказала Женя. — У нас отрыжка от твоего Тулина.
Он никак не мог понять ее раздражения; словно назло, она принялась нахваливать Бочкарева, как будто каждый настоящий ученый должен быть горбатым.
— Не помогаем мы ему, — сказала она.
— А чего ему помогать? — спросил Алеша Микулин.
— Так он же прикреплен к нашей группе. С него спрашивают за воспитательную работу.
Ричард поддержал ее.
— Он жаловался, что понятия не имеет, чем вы живете. Хоть бы обращались к нему, раскрыли разок-другой свои души.
— Почему преподавателям так хочется знать, чем мы живем? — сказала Катя.
— Чтобы искоренять ваши пережитки и взгляды.
— Старики хотят знать, чем мы отличаемся от них, — сказала Женя.
— Ничего подобного, — сказал Алеша, — они хотят, чтобы мы без конца занимались. Все сводится к этому.
— Все равно будут говорить, что их поколение было в нашем возрасте идейнее, — сказала Женя.
— А какие у меня взгляды? — спросил Алеша. — Понятия не имею.
— День прошел — и ладно, вот твои взгляды, — сказала Катя.
— Симпомпончик ты мой!
— Убери лапы.
— А ты не упрощай, — сказал Алеша. — Я стиляга. Я не хочу на периферию. Я люблю бары. Я циник, и ты должна меня терпеливо воспитывать.
И, схватив Женю за руки, принялся победно отплясывать рок. По приезде сюда он первым делом раздобыл летную фуражку, надел самодельные шорты и стал разыгрывать небесного бродягу. Ему нравилось, что его считали способным, но ленивым, нравилось изображать циника, скептика, и обижало, когда в группе к нему переставали относиться всерьез.
Разделись. Со стоном опускались в ледяную воду, выскакивали, прижимались к горячим валунам.
Женя закидывала руки, вода скатывалась по смуглой спине, блестели капли, был виден темный треугольник под мышкой. Ричард отворачивался. Он мучительно завидовал Алеше, который мог шлепать Женю по спине, подмигивать — чинная деваха? — и Ричард глупо смеялся и никак не мог решиться обнять ее голые плечи. Вместо этого он сердился, доказывая, что надо как-то помочь Тулину, ругал Агатова, ему хотелось сказать что-то умное, едкое, необычное, и все время получалось не то.
Никто из студентов не видел в Агатове ничего плохого. Агатов их вполне устраивал. Дает списывать материалы чужих замеров, не мешает, выхлопотал деньги за полеты.
— А насчет грозы он правильно запрещает, — сказала Катя. — Кому охота грохнуться? Страшно вспомнить, как нас мотало.
Женя повела глазами на Ричарда.
— Тебе-то и вовсе нечего выступать против Агатова.
Ричард заметно смутился и замолчал.
— Кто их разберет, — примирительно сказал Алеша. — Голицын больше нашего знает.
— Почему ты не желаешь вникнуть? Ты же способный парень! — сказал Ричард.
Алеша повернулся лицом к солнцу, похлопал себя по животу.
— Плевал я на свои способности. С ними одно мучение. Ты вот талантливый, вникаешь, и что? Приходится бороться. Кому-то помогать. Расстраиваешься. Нет, это не для меня.
