Гирш, наоборот, берег патроны. Он пристроился между колес, расчетливо, и на одном месте не задерживался. Выстрелит раз — переберется к другому колесу, чтоб не подловили.
Поляк уже перестал поддерживать его огнем, а Гирш всё маневрировал, всё держал жандармов на дистанции. Он воображал себя последним защитником крепости Масады, которые погибли, но живыми врагу не дались.
Бывалый жандармский вахмистр, потихоньку подползший сбоку, ранил боевика двумя меткими выстрелами: в локоть и в плечо.
От боли Гирш на несколько мгновений потерял сознание. Из карабина стрелять он больше не мог и вынул револьвер. Там в барабане было семь патронов и можно было продержаться еще полминуты или даже минуту, но Гирш испугался, что снова лишится чувств и тогда они возьмут его живьем. Поэтому он приставил револьвер к подбородку дулом вверх и спустил курок.
Петри лежал нескладно, под густым огнем, но отстреливался дольше всех. Под конец жандармы били по нему залпами, не поднимешься. Но он все-таки высовывал дуло и палил вслепую. «Ничего, ничего, ничего», — повторял он шепотом и совсем ни о чем не думал. Только ждал двойного свистка. Начальник сказал, что после двойного свистка можно уходить. Уходить Петри собирался так: распластавшись по земле, отползти по-рачьи к первому вагону, потом на четвереньках, потом бегом к лесу.
Его застрелил тот же ушлый вахмистр, что уложил Маккавея. Подобрался сзади, неторопливо прицелился, и готово.
После поединка
В лесной чаще
По чавкающему грязью оврагу, по трескучему валежнику, через глухую чащу волок на себе неутомимый Тимо раненого майора фон Теофельса. Зепп болтался у слуги на спине бессмысленным мешком и время от времени вскрикивал.
— Noch ein bißchen! Noch ein bißchen![12] — причитал Тимо.
Сделать перевязку пока было никак нельзя, сначала требовалось уйти подальше от железной дороги, но стоны хозяина разрывали сердце, а больше всего Тимо боялся, что барин истечет кровью. Рана была в живот. Может быть, oh Mein Gott, смертельная…
— Кончено, кончено… — сипел фон Теофельс.
Когда он заплакал, слуге стало совсем страшно. Даже в раннем детстве Зепп плакал редко, а позднее вообще ни разу.
— Еще десять минуточек и перевяжу, — пообещал Тимо. — Потерпите.
Оглохший Зепп не услышал, зарыдал еще горше.
Не от боли. Рану, от которой он плакал, перевязать было невозможно.
На месте трагедии
Паровоз пыхтел в сотне шагов от последнего из покореженных вагонов. Литерный «А» прибыл полчаса назад, его величеству доложили о случившемся. Старший из генералов свиты хотел немедленно эвакуировать поезд в обратном направлении, но государь воспротивился. Он желал лично осмотреть место трагедии — почтить память погибших, ободрить пострадавших, поблагодарить молодцов-жандармов, которые истребили злоумышленников. Двадцать восемь лет назад, когда в Харьковской губернии перевернулся императорский поезд, Николай уцелел чудом; потом французский прорицатель напророчествовал ему, что нынешнее царствование закончится на рельсах. Стоит ли удивляться, что к железнодорожным катастрофам его величество относился с болезненным интересом.
«Второй раз Бог спас», — думал он взволнованно, но на лице ничего кроме приличествующей событию скорби не отражалось. Император хмуро говорил свитскому генералу:
— Кто бы они ни были, революционеры или германские диверсанты, извольте распорядиться, чтоб факт нападения был сохранен в тайне. При нынешнем положении дел лишнее потрясение государству ни к чему. И про то, что с рельсов сошел поезд из Особого железнодорожного состава, в сводке сообщать не нужно. Просто потерпел аварию воинский эшелон. Жертв много?
— Считают, ваше величество. Вот они…
Генерал показал туда, где под насыпью складывали мертвецов. Шеренга была не очень длинной, тел пятьдесят.
— Пусть газеты так и напишут: число жертв невелико.
Император снял фуражку, перекрестился. Его лицо стало совсем траурным.
— Неужто погибли все? — спросил он, понизив голос.
— Почти, ваше величество…
Две густые цепи жандармов стояли прямо в лесу, далеко от дороги, выставив штыки, хотя теперь что уж?
Государь медленно шел, останавливаясь и склоняя голову над каждым покойником. Большинство этих людей он знал в лицо, многих по имени.
Всякий раз, когда его величество сотворял крестное знамение, то же самое делала вся свита.
Над полковником Назимовым царь тяжко вздохнул. Над генералом Дубовским прослезился. А поручика Романова его императорское величество так и не увидел, потому что во время высочайшего обхода над тяжело раненным офицером колдовал лейбмедик.
Наконец врач поднялся с корточек, ассистент полил спиртом на окровавленные руки.
— Что, доктор, что? — взмолилась фрейлина Одинцова. Ее искусанные от тревоги губы покраснели и опухли. — Плохо?
Вид поручика был страшен. Шея обмотана, лицо бело-голубое, закрытые глаза похожи на ямы.
— Если б он был певец, тогда, конечно, плохо, — бодро отвечал лейб-медик. — Гортань пробита, связки задеты. А офицеру не страшно. Будет хриплый командный голос. Не плачьте, милая. Выживет.
И поспешил дальше — из обломков хвостового вагона достали еще раненых.
Татьяна Олеговна села прямо на холодную землю и разрыдалась. Стала гладить лежащего по лицу. От этого прикосновения Алексей шевельнулся.
Она…
Что-то он собирался сделать… Ах да, элегия Массне.
Улыбнувшись, Романов задвигал губами.
«О где же вы, дни любви…»
— Молчите, молчите, нельзя! — вся задрожала она.
Ага, затрепетала!
Уста раненого издавали невнятный сип, но Алексею казалось, что никогда еще его голос не звучал так мощно, так волшебно.
Наклонись же, поцелуй меня! Неужели медовый баритон утратил свою власть?
«Сладкие сны, юные грезы весны…»
Нет, не утратил!
Милая женщина нагнулась и поцеловала бредящего поручика в губы — чтоб замолчал.
Конецъ восьмой фильмы
ПРОДОЛЖЕНIЕ БУДЕТЪ
