И пошла из залы, не произнеся больше не слова. Эраст Петрович в замешательстве взглянул на Сеньку, кинулся догонять. Скорик тоже, только лампу подхватил. Чего это она удумала?
На крыльце дома, у самой двери, Смерть повернулась. Лицо у ней теперь было не насмешливое, как в подвале, а словно бы искажённое страданием, но все равно невыносимо красивое.
– Простите меня, Эраст Петрович. Держалась, сколько могла. Может, сжалится Господь, явит чудо… Не знаю… Только правду вы написали. Я хоть и Смерть, а живая. Пускай я буду злодейка, но больше нет моих сил. Дайте руку.
Взяла молчаливого, будто заробевшего господина Неймлеса за руку, потянула за собой. Тот шагнул на одну ступеньку, на другую.
Скорик тоже потянулся следом. Что-то сейчас будет!
А Смерть на него как шикнет:
– Уйди ты Бога ради! Житья от тебя нет!
И дверью перед самым носом – хлоп! Сенька от такой лютой несправедливости прямо обмер. А из-за двери донёсся странный звук, словно столкнулось что-то, потом шорох и ещё вроде как всхлипы или, может, стоны. Никаких слов сказано не было – он бы услышал, потому что припал к замочной скважине ухом.
Когда же уразумел, что у них там происходит, из глаз сами собой потекли слезы.
Шмякнул Сенька фонарём о тротуар, сел на корточки и закрыл уши руками. Ещё и глаза зажмурил, чтоб не слышать и не видеть этот поганый мир, жизнь эту сучью, где одним всё, а другим шиш на палочке. И Бога никакого нет, если допускает такое над человеком измывательство. А если и есть, то лучше бы такого Бога вовсе не было!
Только не долго убивался-богохульничал, не долее минуты.
Вдруг дверь распахнулась, и на крыльцо вылетел Эраст Петрович, будто его в спину выпихнули.
Галстук у инженера был стянут набок, пуговицы на рубашке расстёгнуты, лик же господина Неймлеса заслуживал особенного описания, поскольку ничего подобного на этом хладнокровном лице Сенька никогда раньше не наблюдал и даже не предполагал, что такое возможно: ресницы ошеломлённо прыгают, на глаза свесилась чёрная прядь, а рот разинут в совершенной растерянности.
Эраст Петрович обернулся, воскликнул:
– Но… В чем дело?!
Дверь захлопнулась, да погромче, чем давеча перед Сенькиным носом. Из-за неё донеслись глухие рыдания.
– Откройте! – закричал инженер и хотел толкнуть створку, но отдёрнул руки, как от раскалённого железа. – Я не хочу навязываться, но… Я не понимаю! Послушайте… – И вполголоса. – Господи, д-даже по имени её не назовёшь! Объясните, что я сделал не так!
Непреклонно лязгнул засов.
Сенька смотрел и не верил глазам. Есть Бог-то, есть! Вот оно, истинное Чудо об Услышанном Молении!
Каково горчички-то отведать, а, красавец невозможный?
– Эраст Петрович, – спросил Скорик умильнейшим голосом, – прикажете передачу на реверс поставить?
– Пошёл к черту!!! – взревел утративший всегдашнюю учтивость инженер.
А Сенька нисколько не обиделся.
Как Сенька стал жидёнком
Утром его растолкал Маса. Весь грязный, потом от него несёт, и глазки красные, будто всю ночь не спал, а кирпичи грузил.
– Чего это вы, сенсей? – удивился Сенька. – С любовного свидания, да? У Федоры Никитишны были или новую какую завели?
Вроде был вопрос как вопрос, для мужского самолюбия даже лестный, однако японец отчего-то рассерчал.
– Гдзе нада, там и быр! Вставай, бездерьник, пордень удзе!
И ещё замахнулся, басурман. А сам вежливости учит!
Дальше хуже пошло. Усадил сонного человека на стул, намазал щеки мылом.
– Э, э! – заорал Сенька, увидев в руке сенсея бритву. – Не трожь! У меня борода отрастает.
– Господзин приказар, – коротко ответил Маса, левой рукой обхватил сироту за плечи, чтоб не трепыхался, а правой враз сбрил не только все пятьдесят четыре бородяных волоска, но и усы.
Сенька от страха обрезаться не шевелился. Японец же, соскребая из-под носа последние остатки зарождающейся мужской красы, ворчал: «Очень честно. Кому гурять, а кому горб ромать». К чему это он, какой такой горб ломать, Скорик не понял, но спрашивать не стал. Вообще решил, что за такое беспардонное над собой насилие с косоглазым нехристем никогда больше разговаривать не станет. Сделает ему бойкот, как в английском парламенте.
Но глумление над Сенькиной личностью ещё только начиналось. После бритья он был препровождён в кабинет к Эрасту Петровичу. Инженера там не оказалось. Вместо него перед трюмо сидел старый жид в ермолке и лапсердаке, любовался на свою носатую физиономию да расчёсывал брови, и без того жуть какие косматые.
– Побрил? – спросил старик голосом господина Неймлеса. – Отлично. Я уже почти з-закончил. Сядь сюда, Сеня.
Узнать Эраста Петровича в этом обличье было невозможно. Даже кожа на шее и руках у него сделалась морщинистая, жёлтая, в тёмных стариковских пятнах. От восторга Сенька даже про бойкот забыл, схватил сенсея за руку:
– Ух здорово! А меня сделайте цыганом, ладно?
– Цыгане нам сегодня без надобности, – сказал инженер, встав за спиной у Скорика и начал втирать ему в макушку какое-то масло, от которого волосы сразу прилипли к голове и залопушились уши.
– Прибавим веснушек, – велел Эраст Петрович японцу.
Тот протянул господину маленькую баночку. Несколько плавных втирающих движений, и у Скорика вся физия законопатилась.
– П-парик номер четырнадцать.
Маса подал что-то вроде красной мочалки, которая, оказавшись на Сенькиной голове, превратилась в рыжие патлы, свисавшие на висках двумя сосульками. Инженер щекотно провёл кисточкой по бровям и ресницам – те тоже порыжели.
– Что делать со славянским носом? – задумчиво спросил сам себя господин Неймлес. – Насадку? П-пожалуй.
Прилепил на переносицу кусочек липкого воска, мазнул сверху краской телесного цвета, рассыпал конопушек. Носище вышел – заглядение.
– Зачем это всё? – весело спросил Сенька, любуясь на себя.
– Ты теперь будешь еврейский мальчик Мотя, – ответил Эраст Петрович и нахлобучил Сеньке на голову ермолку навроде своей. – Соответствующий наряд тебе даст Маса.
– Не буду я жидёнком! – возмутился Сенька, только теперь сообразив, что рыжие сосульки – это жидовские пейсы. – Не желаю!
– П-почему?
– Да не люблю я их! Ненавижу ихние рожи крючконосые! В смысле – лица!
– А какие лица любишь? – поинтересовался инженер. – Курносые? То есть, если русский человек, то ты за одно это его сразу обожаешь?
– Ну, это, конечно, смотря какого.
– Вот и правильно, – одобрил Эраст Петрович, вытирая руки. – Любить нужно с большим разбором. А ненавидеть – тем более. И уж во всяком случае не за форму носа. Однако хватит д-дискутировать. Через час у нас свидание с господином Упырём, самым опасным из московских разбойников.
Сеньку от этих слов в озноб кинуло, сразу про жидов забыл.
– А по-моему, Князь пострашней Упыря будет, – сказал он небрежным тоном и слегка зевнул.
Это в учебнике светской жизни было сказано: «Если тема разговора затронула вас за живое, не следует выдавать своего волнения. Сделайте небрежным тоном какое-нибудь нейтральное замечание по сему поводу, показав собеседникам, что нисколько не утратили хладнокровия. Допустим даже зевок, но, разумеется, самый умеренный и с непременным прикрытием рта ладонью».
– Это как посмотреть, – возразил инженер. – Князь, конечно, проливает крови куда больше, но из злодеев всегда опасней тот, за кем будущее. Будущее же криминальной Москвы безусловно не за налётчиками, а за д-доильщиками. Это доказывается арифметикой. Предприятие, затеянное Упырём, безопасней, ибо меньше раздражает власть, а некоторым представителям власти оно даже выгодно. Да и прибыли у доильщика больше.
– Как же больше? Князь вон за раз по три тыщи снимает, а Упырь с лавок по рублишке в день имеет.
Маса принёс одежонку: стоптанные башмаки, штаны с заплатами, драную куртенку. Брезгливо морщась, Сенька стал одеваться.
– По рублишке, – согласился господин Неймлес, – но зато с каждой лавки и каждый день. И таких овец, с которых Упырь с-стрижёт шерсть, у него сотни две. Это сколько в месяц будет? Уже вдвое против хабара, который Князь за средний налёт возьмёт.
– Так Князь не один раз в месяц добычу берет, – не сдавался Скорик.
– А сколько? Д-два раза? Много – три? Так ведь и Упырь не со всех по рублю имеет. Вот с людей, к которым мы с тобой сейчас отправимся, он вознамерился взять ни много ни мало двадцать тысяч.
Сенька ахнул:
– Эта что ж за люди, у кого такие деньжищи можно взять?
– Евреи, – ответил Эраст Петрович, засовывая что-то в мешок. – У них недалеко от Хитровки давно уже выстроена синагога. Нынешний генерал-губернатор девять лет назад, будучи назначен в Москву, освятить с-синагогу не позволил и почти всех иудеев из белокаменной выгнал. Нынче же еврейская община снова окрепла, умножилась и добивается открытия своего молитвенного дома. От властей разрешение получено, но теперь у евреев возникли трудности с б-бандитами. Упырь грозится спалить здание, выстраданное ценой огромных жертв. Требует от общины отступного.
