После обычного обмена приветствиями сэр Бартл начал расспрашивать меня о моих делах; в особенности он хотел узнать причину моего приезда в Лондон. Хотя было видно, что он уже прекрасно знает ее, я сказала ему, какова в точности моя цель. По сути дела, говорить было почти нечего: я просто желала помириться со своей семьей. Поэтому вы можете представить себе, как я удивилась, когда сэр Бартл холодно спросил меня, что мне важнее – это примирение или обеспечение будущего моих детей? Даже теперь у меня едва хватает сил анализировать чувства, которые вызвало во мне это предложение. Я ожидала чего угодно, но не такого удара. Пусть меня обвиняют в трусости или нерешительности за то, что я дрогнула в такой момент. Будущее детей, конечно, было дороже, чем мои личные желания.
Немного придя в себя после того замешательства, в которое меня привел этот изумительный дипломатический маневр, я потребовала, чтобы сэр Бартл объяснил, что побудило его сделать такое предложение. Тогда он твердо заявил, что британское правительство не желает быть посредником между мной и моим братом, которого оно считает своим гостем и потому должно избавить от всего, что может быть ему неприятно. (Все же я не уверена, что протянуть руку кающейся сестре было бы для султана неприятнее, чем подписать под моральным давлением рабский договор и этим косвенно признать над собой верховную власть англичан.) Однако, если я торжественно пообещаю не приближаться к брату и не писать ему, пока он будет в Лондоне, британские власти гарантируют материальное благополучие моих детей.
Испытав горькое разочарование, я теперь стояла перед выбором – действовать самостоятельно без помощи официальных английских властей (но я была уверена, что этот путь полон трудностей, непреодолимых для того, кто слишком слаб, чтобы справиться с ними) или принять помощь, которую правительство предлагало моим детям.
Я приняла в расчет обещание не идти к брату одна и без защиты, которое дала своим немецким друзьям (хотя я не думаю, чтобы он сделал что-то, нарушающее английские законы, если бы я вдруг появилась перед ним), и согласилась на предложение сэра Бартла Фрера. Когда один мой друг, который догадывался о намерениях правительства, спросил сэра Бартла, откуда у того вдруг возник такой благосклонный интерес к моему делу, этот умный и хитрый дипломат назвал в ответ целых три причины: 1) мы оказываем одолжение султану; 2) мы умиротворяем принцессу и 3) мы опередим германского канцлера (в лице графа Бюлова) и не дадим ему принять участие в этом деле. Все это звучало правдоподобно и обнадеживало.
Чтобы случайно не встретиться с Баргашем в музеях или других общедоступных зданиях, в Гайд-парке или на улицах, я изучала газеты, где заранее писали о том, куда он отправится на экскурсию в этот день. Я просила мою любезную хозяйку не брать меня с собой на прогулки в карете, но она не пожелала и слышать об этом, потому что мое здоровье требовало постоянных прогулок на свежем воздухе. Поэтому, когда султан шел на восток, мы ехали на запад, и наоборот. Я считала эти меры предосторожности абсолютно необходимыми, поскольку не была уверена в силе своего духа и боялась, что нарушу свое слово, если действительно встречусь с ним. Но в европейской одежде, которую я теперь носила, меня вряд ли узнала бы даже моя праведная мать, и уж тем более не узнал бы брат, который обычно видел меня под покрывалом.
Я предпочла бы сесть на корабль и отплыть в Германию, оставив позади этот город, в котором потерпели крушение все мои надежды. Но я была лишена даже этого удовольствия. Я должна была, вдали от своих детей, много недель подряд терпеть неописуемые муки в городе, где узнала только горе и разочарование. Сэр Бартл Фрер велел, чтобы я составила для властей подробную записку. Я не имела опыта в таких делах, и у моего ума тогда хватало сил лишь на бессознательную автоматическую работу. Поэтому я с радостью позволила моим добрым друзьям составить за меня этот отчет, полагая, разумеется, что из этого не может выйти ничего, кроме хорошего. Когда он был закончен – примерно через шесть недель, – я вернулась в Германию к своим детям.
В то время на Занзибар смотрели как на будущую британскую колонию, и потому мою записку вначале нужно было передать британским властям Индии. Прошло несколько месяцев, и вот однажды я получила письмо из Лондона. В него была вложена копия документа, который британское правительство вручило немецкому послу для передачи мне; этот документ был коротким сообщением, что та записка, которую так настойчиво требовал от меня сэр Бартл Фрер, отклонена. Причиной отказа в документе назвали то, что, поскольку я вышла замуж за немца и живу в Германии, мое дело будет представлять больший интерес для германского правительства. Эта неуклюжая отговорка выглядела еще смешнее оттого, что я не выпрашивала милостыню ни у одного, ни у другого правительства, а просила их лишь о моральной поддержке. Сэр Бартл Фрер сам потребовал у меня эту записку – тот самый дипломат, который вырвал у меня обещание не видеться с моим братом в обмен на обеспечение моих детей.
Предоставляю каждому справедливому человеку самому решить, достойно ли такой великой страны, как Англия, подобное обращение с несчастной женщиной.
Но мне бы хотелось спросить: разве британское правительство, которое представлял сэр Бартл Фрер, делая мне свое предложение, не знало, что я вышла замуж за немца и потому являюсь подданной Германии? Об этом ни разу не заходила речь, когда у меня выманивали обещание не видеть моего брата. Я точно и добросовестно выполнила свою часть этого соглашения. Вы понимаете, что, пока я имела возможность общаться с моим братом, для англичан я была не немкой, которая ничего для них не значит, а сестрой султана, которая может повредить их интересам. Но вот когда мой брат вернулся домой, я перестала представлять какую-либо опасность, и они разыграли эту карту, чтобы навсегда избавиться от меня.
Позже мне объяснили, почему власти не дали нам с Баргашем помириться. Султан не знал ни одного европейского языка и не понимал тонкостей европейской политики. Англичане очень хотели, чтобы он оставался в этом невежестве: меньше была вероятность того, что он заупрямится, когда надо будет подписать некоторые договоры. Я, немного узнавшая европейский образ мыслей, могла бы сказать брату такое, что, возможно, было бы полезно знать правителю Занзибара, но что мешало бы планам британского правительства.
Все же я должна отметить, что между английским правительством и английским обществом существует огромная разница. В этом обществе я позже встретила горячую симпатию и перед некоторыми его представителями буду чувствовать себя в долгу всю оставшуюся жизнь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
