Однако он стыдился того, что нуждался в подобной компании. Такому человеку, как он, слушатели не нужны. Человеку вроде него достаточно быть наедине с собой и наслаждаться собственным умом.
«В свое время, — подумал он, — тебе вполне хватало одиночества для воспоминаний о своих победах и хитроумных маневрах. Целыми вечерами ты, погрузившись в себя, удивлялся своей ловкости. Почему же сейчас тебе этого недостаточно?»
Он презирал себя за то, что его влекло к этому крестьянину, рыбоеду, которого он, словно обезьяну, научил нескольким фокусам.
«Кто из нас двоих подражает другому? — вдруг спросил он себя. — Конечно, он изучает меня, поскольку его задача — быть принятым за номарха… Но не делаю ли я то же самое, сам того не осознавая? Когда я выхожу отсюда, мне иногда кажется, что я копирую его походку, более уверенную, чем у меня, что осанка моя становится похожей на его, потому что мне кажется, что у него более величественный вид.
Я нанял его, чтобы он выдавал себя за меня, и, может быть, именно поэтому в конечном счете сам стал его двойником.
Не лучший ли он Анахотеп, чем я? Я поддаюсь его влиянию, тогда как должно быть наоборот… Я бегу за ним, чтобы не отстать. Он заставляет меня ускорять шаг… Это недопустимо. Это абсурд».
С годами каждый из них стал нуждаться в другом. Как-то незаметно случилось так, что ловкая выдумка превратилась в привычку, а та мало-помалу перешла в необходимость. Необходимость, которой номарх всегда стыдился.
«Он мне завидует, — говорил себе Анахотеп, — но, что уж тут скрывать, я тоже ему завидую. Каждый из нас в глубине души уверен, что другому повезло больше. А в действительности мы всего лишь два глупых старика. Еще немного, и мы бросимся вырывать друг у друга последние волосы, подеремся, как рыночные торговцы».
Он вздохнул и поднес к губам кубок. Тот оказался пуст. Он захотел его наполнить, но кувшин тоже оказался пустым.
«Я пьян, — подумал Анахотеп. — Потому-то и вертятся в моей голове глупые мысли».
Он поколебался, не зная, на что решиться. Лечь спать? Нет! Сон опять убежит от него, как всегда. Да к тому же еще рановато закрывать глаза.
Он собрался хлопнуть в ладоши, чтобы позвать слуг, но спохватился, вспомнив, что находится в тайном убежище Томака и ни один раб не имеет права переступить порог крипта.
Номарх встал, покряхтывая и проклиная свой ревматизм; ему захотелось выпить, и придется самому идти за новым кувшином, так как Томак был еще пьянее его и совершенно неспособен оторвать руки от ручек кресла с львиной головой.
В большой галерее погребального сокровища оба мальчугана вздрогнули, услышав звук шагов номарха. Свернувшись клубочком на подушках, они притворились спящими среди слитков золота и жутких мумий. Растительный лак, которым мать смазала им рты, имел странный вкус арабской камеди. До этого момента подобная предосторожность была излишней, потому что Анахотеп не проявлял никакого желания пить из их ртов. В этот вечер номарх не казался обуреваем похотью. Дети слышали его бормотание за закрытой дверью. Вероятно, он разговаривал сам с собой, как, не замечая того, часто делают старики.
Посовещавшись, они решили вылить в кувшин с вином весь яд, переданный им Нетубом Ашрой. Главарь шайки призывал их к осторожности, но они не захотели оставить Анахотепу хоть малейшую возможность выжить после покушения. Несмотря на молодость, они очень хорошо знали номарха, который тотчас заподозрил бы заговор и начал бы пытать их со всей жестокостью, на которую был способен.
— Чтоб он сдох, — сказал старший. — Мне опротивел его слюнявый рот, скользящий по моему телу. И я не хочу больше делать то, что он заставляет нас делать.
— А я хочу увидеть солнышко, — вздохнул младший, — и лицо мамы… Мне уже так давно зашили веки, что я стал забывать, как она выглядит.
Они вылили весь флакон в кувшин с пальмовым вином. И снова свернулись клубочком на подушках, прижавшись друг к дружке, чтобы было теплее.
Двустворчатая дверь распахнулась, и показался пошатывающийся Анахотеп. Не взглянув на мальчиков, он с жадностью схватил кувшин с вином. Ему хотелось показать Томаку, что он еще не бессилен и может обходиться без помощи армии слуг. Сжимая кувшин в сухоньких руках, он унес его в потайную комнату.
— Выпьем! — вскричал он старческим голосом. — Выпьем за богов Запада, выпьем за жизнь, которую я буду вести на полях Иалу, когда улечу на солнце… Слава моему ка!
Трясущейся рукой он наполнил две чаши и протянул одну из них своему двойнику, сладострастно ухватившемуся за нее. Томак любил вино. Вино и женщин.
— Выпьем! — повторил Анахотеп.
Старики осушили свои чаши жадно, не замечая капель, стекающих из уголков губ и оседающих на золотых нагрудных пластинах и колье из ляпис-лазури на их шеях, — они всегда одевались одинаково и носили одинаковые украшения, чтобы вводить в заблуждение народ.
После тридцати ударов сердца яд начал действовать.
Фараон и его двойник тяжело осели, повалились друг на друга, выпустив из рук каменные чаши, разбившиеся на полу.
В соседней комнате дети, услышав шум падения, быстро встали и на ощупь выбрались из дворца в сад, где ждала их мать.
— Все кончено, — пробормотал старший. — Завтра Нетуб Ашра откроет нам веки. А потом мы станем разбойниками, как он.
17
Что случилось с фараоном, поняли не сразу. Встревоженные слуги метались по дворцу, не решаясь поднять тревогу. Все боялись номарха, страшась испортить ему настроение, оторвать от глубоких раздумий. Всеобщее замешательство и явилось причиной того, что главного визиря Панахемеба поставили в известность об исчезновении Анахотепа только утром. Панахемеб был одним из трех людей — другими были жрец Мене-Птах и личный врач хозяина Сетеп-Абу, — знающих о существовании Томака. Его первой мыслью было доставить двойника номарха во дворец и показать его всем до того, как слух об исчезновении Анахотепа выйдет за стены дворца. Он знал о многолетней ненависти народа к своему повелителю и также знал, что им не миновать взрыва народного гнева, как только люди узнают о конце власти тирана.
Панахемеб, сын торговца оливками, взобрался по ступенькам власти под тенью номарха, потакая всем его прихотям и поддерживая его абсурдное желание стать фараоном. Он был приземистым, краснолицым, и под его приветливой внешностью скрывались железная воля и полное отсутствие нравственных принципов. Его происхождение выдавали большие руки крестьянина, которых он стыдился и потому обильно украшал перстнями в надежде сойти за аристократа. Желая казаться моложе, чем на самом деле, он заставлял выдергивать на своем теле всю растительность, чтобы не осталось ни одного седого волоса.
