Да, совершенно ясно: нет никаких шансов разыскать признания Худолеева. Но, вероятно, его предсмертная исповедь может всё-таки дать важную нить в руки следственных властей.
В самом деле, наверняка ведь нетрудно установить, чьим именно шофером был Семен Худолеев до войны. Это уже очень много.
С другой стороны, может быть, не так уж важен номер его автомата, как номер того, который оставили ему. Ведется или нет на флоте учет этого оружия? Вероятно, — да. А если так, — можно дознаться, в чьих руках был автомат № 009992. Можно разыскать этого моряка. Кто знает, может быть, худолеевское оружие и по сей день у него?
Поздно ночью писатель Жерве запечатал в конверт длинное и обстоятельное заявление следственным органам о том, что ему стало известно, написал адрес и облегченно вздохнул.
Потом он подумал еще немного: сообщать обо всем этом Асе или нет? Трудно рассчитывать, чтобы такое сообщение могло оказаться полезным для дела. Но, с другой стороны, как можно было не предупредить, со всей осторожностью и мягкостью, девушку о том, что рано или поздно всё равно станет ей известным?
Бедная девчурка! Одно дело — несчастный случай, другое дело — убийство! Пусть она знает, что мать ее погибла не по нелепому сочетанию каких-то обстоятельств, а была убита врагами страны, пала, как боец на посту. Худолеев определенно говорит о фашистских бандитах.
Лев Николаевич хотел было сесть за письмо Асе, но потом передумал. Кто знает? Завтра ему предстояло ехать в этот самый «БУР»... Может быть, это не такое уж большое соединение. Может быть, он увидит ее там несколько дней спустя и сможет рассказать всё при встрече. Да ведь и карточек ожидает от него Ася.
Глава XVII. СМЕРДИ — ЛУГА
Всем нам памятны великие победы трех последних, бессмертно-славных лет войны — сорок третьего, сорок четвертого, сорок пятого. Мы гордимся сокрушительными ударами под Курском и возле Орла, на Днепре и у берегов Невы; освобождением Будапешта, падением Кенигсберга, взятием Бреславля. Нам радостно памятны салюты Киева и Одессы, Вены и Праги, Севастополя и Белграда. Как величественный горный кряж, поднявшийся между колоссальными пиками Сталинграда и Берлина, они будут сиять далеко в грядущих веках.
Но нельзя, чтобы их блеск заслонил от нас и то незабвенное, что осталось по ту их сторону, за ними. Нельзя, чтобы кому-либо показалось: до них не было ничего, достойного памяти и благодарности.
Нет, это не так! На войне яснее, чем где-либо, выступает перед глазами человека нерасторжимая связь причин и следствий: ничто не может тут произойти невесть почему, само по себе.
Нет, неправда! Громом раскатились по миру залпы декабрьского подмосковного сражения. Но чтобы оно стало возможным, понадобились горькие подвиги июльской Ельни, героического Смоленска. Потрясает сердца вселенной титаническая слава обороняющегося Сталинграда. Но разве не для того, чтобы родилась она, бились и погибали зажатые в безысходный кулак защитники Брестской крепости в первые недели войны?
Точно так же и ни с чем не сравнимая эпопея блокадного Ленинграда стала бы неизмеримо более тяжкой, если бы этот город не поддержали на своих усталых плечах бойцы, сражавшиеся в бесчисленных схватках на всех фронтах войны летом сорок первого года.
Ленинград устоял потому, что, где бы ни рвался враг вглубь нашей Родины, везде его встречали те же советские люди. Полки отходили, но били противника. Армии отступали, но это был хоть и страшный, горький, а всё же львиный отход.
Ленинград мог устоять потому, что фашистские танки дымным огнем горели у Новограда-Волынского, и за Киевом, и под Одессой, — везде. И генералы Гитлера в страхе оплакивали невиданные потери в своих самых лучших частях.
Ленинград выдержал потому до конца, что немцев уже громили в Клину, на полях под Калинином, в оснеженной тайге под Тихвином, в пригородах Ростова. Во сто раз тяжелее пришлось бы пострадать гранитному городу над Невой, если бы задолго до начала его блокады тысячи отважных не пали за него смертью героев, тысячи тысяч смелых не били врага в мало кому известных сражениях на огромном просторе подступов к городу Ленина и, в частности, у деревянной серенькой деревни Смерди, под Лугой.
«Один — в поле не воин!» — говорит древняя русская мудрость. Ленинград стал воином и героем потому, что он был не один. С ним была вся страна.
После разговора с генералом Василий Григорьевич Федченко долго ходил чернее тучи. Не на радость он узнал, куда теперь идет его полк. Карта — картой; но ведь это же были его родные места!
Разве в восьми километрах от Луги не лежала крошечная деревушка Корпово, где он в детстве столько раз гостил у родной бабушки, у бабы Фени Лепечевой? Разве у самой Варшавской дороги на сто сорок восьмом километре, за Лугой, не голубела на холме маленькая церковь, не шумели за ней старые березы древнего кладбища? Там, на погосте у деревни Смерди, была похоронена его прабабка, Лепечева Домна.
На сто восьмом году жизни Домна смогла погибнуть как героиня, под пулями юденичевских винтовок, над речкой Агнивкой, обороняя от жадных вражеских рук свои родные Смерди, а с ними и всю страну. А сколько их было, таких бабок и дедов за долгие века?
— Ведь имена-то какие, Тихон Васильевич! — склоняясь над картами, говорил подполковник Федченко своему начштаба. Смерди, Русыня, Наволок... Слово «Смерди», по-древнему, говорят, значило: «вольные хлебопашцы...» Вольные! Я там каждый камень, каждую сосну знаю, каждый куст бересклета в лесу. Всё вольное! А теперь... Эх! Ну, дайте срок, дьяволы фашистские...
Дивизия прибыла в Лугу и сразу двинулась на свои рубежи. Правый фланг ее перегородил Гдовское шоссе: противник рвался к городу с запада. Левый должен был оборонять направление Луга — Батецкая; восточный участок фронта был опасен в такой же мере, как и западный.
Восемьсот сорок первый полк Василия Григорьевича Федченко, брошенный прямо на юг за Серебрянку, сразу же втянулся в тяжелые бои на рубеже реки Плюссы. Здесь уже много дней сражались сводные войсковые группы. Плюсский мост многократно переходил из рук в руки. Маленькие деревни с ласковыми названиями — Лужок, Городонька, Борик — стали опорными пунктами рот и батальонов.
Да, да! Было невыносимо тяжело видеть и понимать, что враг дорвался уже до знакомых, подгородных, дачных ленинградских мест, до домов отдыха, до детских здравниц.
Но всё-таки — Василий Григорьевич это ясно чувствовал — всё-таки что-то уже изменилось кругом за последние дни, чуть-чуть полегчало, чуть-чуть!
Враг всё так же яростно пробивался на север. У него было чудовищное, невиданное нами до сих пор в боях количество минометов, подвижной артиллерии, машин, танков. У них была созданная двумя годами наступательной войны на западе уверенность, доходящая до наглости. Они, видимо, всё еще не допускали даже мысли о серьезном сопротивлении с нашей стороны.
Их авиация, пользуясь своим количественным превосходством в воздухе, жестоко наседала на наши части. Их танки, хотя и были хуже советских, не встречали достаточного количества наших боевых машин.
Но всё же что-то уж начинало неуловимо меняться ото дня ко дню. Что? Где? Всюду, — и здесь, на этом участке, и рядом, и, вероятно, на других фронтах. Крепло, нарастало взаимодействие, помощь соседу. Зрела выдержка. Крепло боевое мастерство.
Восемьсот сорок первый выступал в бой, будучи превосходно вооруженным. Огневая мощь его не оставляла желать лучшего. Патронов, мин, ручных гранат можно было не жалеть. Удручало одно: танки, — танков не было.
Несколько дней спустя начштаба полка, капитан Угрюмов, утром принес своему комполка радостную новость, он только что узнал ее, разбирая полевую почту: чуть-чуть восточнее и несколько южнее тех мест, где они теперь сражались, по приказу Верховного Командования, соседний северо-западный фронт ударил по флангу наступающих вражеских армий. Удар пришелся возле крупной станции и маленького курортного местечка Сольцы; он был нанесен как раз в такое место немецкого фронта, которое оказалось наиболее чувствительным для врага. Были изрядно потрепаны его танковые части — становой хребет группы армий «Север», наступающих на Ленинград. Враг приостановил свое продвижение. Появилась возможность часть наших танковых сил, которые были предназначены для действий в том районе, перебросить сюда, к Луге.
— Они уже прибывают, Василий Григорьевич! — очень довольный тем, что именно он является добрым вестником, сказал пожилой капитан, присаживаясь на краешек деревянной кровати, на которой спал тогда Федченко. — Теперь, прошу вас, вспомним наш недавний разговор. Вот мы с вами говорили: контратаковать бы врага, дать бы Лужскому рубежу время укрепиться. А пожалуйста, сейчас я разговаривал с генерал-майором: дивизия переходит в наступление на Борок, на Островно и соседние деревни... С часа на час и мы получим приказ.
