придержал Аввакума за плечо, указал на Фроловскую башню. – Не видал еще небось? Новые часы, с боем! А как же! Аглицкой хитрости струмент. Я подмогал, молотобоил. Лепота-а!
С недавно надстроенного верха проезжей башни, хвастая лазоревым кругом с золотыми на нем звездами, солнцем и полумесяцем, сиял огромный циферблат. Он вращался вкруг неподвижного луча-стрелки, ласково подталкивая к его острию видимые издали четкие цифири.
– Сие Головей исхитрил, аглицкой земли мастер, – откровенно хвастал и переживал свое участие в хитром деле дюжий староста. – Он исхитрил, да-а. А сработали на-а-ши, устюжане, а как же! Ждан с сыном Шумилой Ждановым да Алеха Шумилов, внук Жданов. Однех колоколов дюжину с одним отлили, да каких! Высокой пробы серебро с медью мешано. Вот послухай, скоро четверть шостого часа бить учнут. Их сюды два дни возили во-он оттель, от кузни, что у Варваркина крестца, там формовали в яме и отливали. Ох! Жаркая работенка. Два дни возили, да день цельный вверх тянули, а опосля неделю крепили. Я тож помогал, говорю, молотобоил. Там колес однех со сто будет да тяги, да цепи с подпружьями… Слухай!
И поплыл с Фроловской звон напевный, глубокий, колыхнул воздух над площадью и стал медленно отдаляться, журча в ушах подвесками серебряного бисера.
– Каково било?! – сияя глазами, выкрикнул Михей. – И звон и время внове кажут!
– Душевный звон. Новый. А что время новое кажут… Сказывай, коли знаешь, какое оно теперь на Москве, новое?
Шевелил бровями Михей, бугрил лоб, никак не истолкуя себе слов протопопа.
– Ну-у, всякое, – ответил, испытующе глядя на часы. – А чаво?..
Промолчал Аввакум, да и себе не ответил бы на пришедший вдруг в голову вопрос. Он лишь малой искрой пыхнул в мозгу, такой же малой, как та свеча, что на его памяти выпала из светца на пол в церковке Параскевы Пятницы в самом начале улицы. Свеча была малой, да от нее, как по шнуру пороховому, побежал большой огонь по деревянной Варварке. Зной и пламя породили злой ветер, он подхватывал горящие головни и бревна, метал их на и через соседние дома и улицы. Закорчилась берёстой, запластала Варварка, метнулась лисой-огневкой к Покровскому собору, слизнула рыжим языком все торговые ряды и лавки на Красной площади, жарким хвостом перемахнула за стену Кремля, и за два часа все запустошилось, являя собой одно великое пепелище. Только долго еще Кремль, как огромный котел, чадил своим жутким варевом.
Развел руками Михей, мол, чудной какой-то вопрос, зряшный, и пошел вниз, обок собора к Китай-городу. Аввакум и без него знал дорогу к хоромам Ртищева и направился было, но день только начинался, времени было много, и потолкаться по Москве, поглазеть да народ послушать хотелось. Пошел за Михеем.
На Варваркином крестце уже вовсю водоворотила толпа. Как обычно, подторжье волновалась, приценивалось, било по рукам, договариваясь, расторгало договоры, кричало. Всякого занятия люди толклись на крестце, зазывали всяк в свой ряд: ягодники, бронники, рыбники, холщовники, чашечники и прочие перехватывали пред главным торгом покупателей. Ражие, денежные купцы, володеющие крепкими лабазами, гнали зазывал в шею, в угол Китай-города, но тщетно: сделав круг, те тут же тянулись назад, ввинчивались в толкотню, терялись.
Здесь читали пришпиленные к столбам указы, доносы в скабрезных виршах, тайком играли в запрещенные зернь и карты, приторговывали винцом и табачищем. Ничуть не страшась объезжачих, веселили народ глумцы и смехотворцы, разыгрывая «позоры бесовские со свистаньем, с кличем и воплями».
Кабацкий ярыжка – неудачливый рожей, но справно одетый, – сиреневый с перепоя, что-то казал из-под полы девке с ключом на шее и рогожкой под мышкой. Девка хихикала, шлепала по рукам ярыги узкой ладошкой, а когда он загнул, должно быть, совсем затейное, она строго поджала губки, осердила их и вишневым тем сердечком язвительно выдула:
– Тю-ю-ю, дурак немошной.
– Зато с мошной!
Девка с пониманием подсунулась лицом к лицу ярыжки, и они зашептались с уха на ухо, так что было слышно с угла на угол:
– Так мошна-то пустом полна!
– А таракан? Вишь, усами шаволит, табя молит!
Деваха языком выпятила щеку, поворочала им во рту и презрительно выплюнула на ладонь ярыги грошик.
– Спохмелись с дымком, чтоб таракан дыбком.
Аввакум сплюнул и отвернулся.
Рядом на земле кажилился придур-калека, забрасывал за шею чёрную ногу, подергивал ее руками, в такт пофукивал, взгыкивая:
– Ай да дуда! Шкворень б туда!
Аввакум забрёл в толпу, как в омут, и, разваливая ее на стороны, двинулся к шумной стайке попов. Уж больно знакомым по голосу и прыти был один из них, никак дружок попа Силы, пономарь Игнатка. То-то не видно было, чтоб бузил в ораве Юрьевец-Повольской, когда она осаждала дом его. Знать, раньше по своей волюшке в Москву отбрел не сказавшись. Подступил ближе – как есть Игнат. Вот, язви его, на крестце, на кормном местечке беглых попов ярыжничает! Пожду, пусть кажет свое ремесло.
У гроба с покойником, поставленного торчком и прислоненного к забору, трое подвыпивших попцов в застиранных и порыжелых скуфьях и рясках дерзко наседали на растерянную, с вымученными слезьми глазами, опрятную бабёнку.
Пономарь Игнатка, по молодости бесшерстный, с гладким блудливым лицом, орал бессовестно:
– Никак не признаешь, че ли? Да твой это, хошь и не похож! – вывернул длинную ладонь. – Клади алтын и отпою! В рай пущу безгрешным!
Баба приблизила лицо к покойнику, меленько затрясла головой.
– Не сумневайси-и! – требовали подельники. – Смертка кого красит? Хошь и не похож, а все твой Хомка!
– Мой не Хома, мой Василей.
– Вот и темяшу те! Василей он, вылитой! Гони алтын! – Игнатка крутил у носа бабенки мису с кутьей, другой рукой-горсточкой стращал зачерпнуть кутьи и вбросить в широко раззявленный рот. – Клади! Взалкал я, а на сытое брюхо отпевать Бог не велит!
– Ой, да погодь ты-ы-ы… Многонько алтын-то, – переча, всхлипывала баба. – Скидай половину.
– Вот нар-р-родец! – заширился пономарь. – Скидай ей, а сама его небось в ров и спихнула! Вишь, какой ладненький! Вся образина содрана и в глине, как и признать сразу-то!
– Счас оботру, – засуетилась бабенка, задрала подол, повозила им по лицу покойника, отступила, всматриваясь.
– Ну-у! – хищно пригнулись попцы. – Он?
– Не-ка.
– Как это – не-ка? Рубаха, лапти его?
– Ну, вроде ба.
– Алтын!
– Не-ка. У энтого нос велик и губы толсты.
– Дак жадничаешь! Обижаешь, он губы и надул. Усе, хватит, скоромлюсь!
– Ох, грехи-и! – запричитала баба. – И-и-и!.. – поддернула концы платка, горсточкой, по-беличьи, обобрала мокрый рот. – Пол-алтына – и хва! Он, изверг, боле и не стоит. Скоромься и провались ты совсем!
Попцы ухмыльнулись, перемигнулись, мол, дельце в шляпе, дружно тыча перстами
