— Милое прозвище. Уверена, это был добрый и отзывчивый человек с благородным сердцем.
— Его именем пугали непослушных детей. Да что детей, при упоминании о нем мог поседеть в считанные минуты взрослый мужчина. Память о нем была живучей в наших краях… Нет, он прославился везде, где побывал, но именно на родине, в Конфлане, его запомнили лучше всего. Он был… Он был солдат. Но не по профессии, а по духу. Он родился солдатом, и никакого иного ремесла ему дано не было. Бывают люди, которые рождаются только для чего-то одного, такая уж Господня воля. Вот и Упырь был рожден лишь для схваток и ни для чего больше. Время между схватками было для него потерянным, пустым, это время он не жил, а тянул, как тянут приступы зубной боли. Кто бы не встретил его в такой час, утверждал, что он выглядит подобно мертвецу — потухший взгляд, безвольное лицо… Только в бою он пробуждался для иной, настоящей жизни, ради которой и существовал. Он был старшим сыном своего отца, благородного маркиза, и мог унаследовать немалое состояние со временем. Но ему оно не требовалось. Его не интересовали балы в палаццо, высокородные любовницы, песьи охоты и мирская слава, Упырь знал только одно удовольствие и предавался ему при любой возможности. А возможностей на службе у графа Конфланского хватало… Когда я встретил его, Упырю было сто сорок шесть лет, и он был не более, чем человекоподобной машиной для убийств. В своем роде это была совершенная машина, хорошо налаженная, смертоносная и смертельно опасная. Ничего человеческого не видел я в нем, все это отмерло, как отмерли ненужные человеческие ткани, оставив только опаленную пламенем тысячи битв броню, подкожные стальные пластины и кибернетические импланты. Он не старел со временем и собирался прожить еще несколько веков. Мне хочется надеяться, что он не был создан Господом в милости своей, а являлся искусственным, выкованным где-то в адских кузнях големом, дыхание в которого вдохнул всепожирающий огонь недр. О, он не был просто бездумным рубакой, как многие, в бою его охватывало гениальное озарение сродни безумию, под действием которого он посылал нас вперед, в огонь и смерть. Почти все его тактические решения были блестящи, но даже это не снискало ему любви среди солдат. Однажды он отдал приказ атаковать в лоб укрепрайон кельтов, и три десятка отборных бойцов заживо сгорели, залитые зажигательной смесью в самоубийственной атаке, только лишь для того чтобы остальные могли обойти неприятеля с фланга. Ему было все равно, как к нему относятся. В те редкие моменты, когда не гремел бой, он был равнодушен, как старая картечница, глядящая дулом в небо. А еще он любил карательные операции. Если где-то в графстве намечался мятеж, например, какой-то городок начинал чадить, преступая узкие рамки положенных ему вольностей, туда первым делом отправляли Упыря с его сотней. То есть нас. Эту работу Упырь любил почти так же, как войну, для которой был создан. Мне посчастливилось не участвовать в той резне, которой он прославился, но и без того пришлось повидать более чем достаточно. Его излюбленным приемом в мятежных землях было окружить городок и объявить два часа на выдачу зачинщиков. Обычно это были какие-то сошки — мелкие городские аристократы, повздорившие друг с другом, зароптавшие на новые цены ремесленники, какой-нибудь городской юродивый или жалкие трактирные пьянчуги, недобрым словом помянувшие Его Сиятельство. Они считались мятежниками, и с ними Упырь расправлялся так жестоко, что его собственные люди потом просыпались по ночам от безумных кошмаров. Если мятежников не выдавали, Упырь был на вершине блаженства. Город был в полной его власти, особенные полномочия, данные графом, подтверждали это. И он начинал вершить там страшное правосудие, из-за которого и получил свое прозвище. В одной деревушке на юге графства он приказал отрубить правые руки всем взрослым мужчинам и юношам. В другой — собрать всех младенцев в одну огромную бочку на рыночной площади, которую забили, обвязали колючей проволокой и оставили на солнце. Три дня жители слушали, как умирают их дети.
Отец Гидеон рассказывал монотонно, без выражения, точно бубнил заученный текст молитвы. Но от его слов пробирала дрожь, горячая, как приступ лихорадки.
— В конце концов его начали ненавидеть настолько, что ему пришлось с этим считаться. Даже если ты не привык бояться смерти, сотни тысяч людей, мечтающих увидеть, как ты корчишься в предсмертных муках — это весомый довод подумать об охране. У Упыря она была — дюжина беззаветно верных валлийцев, следовавших за ним по пятам, как натасканные псы. Мимо них не могла пролететь даже луговая птица. Упырь никого не боялся, но он хотел чтобы его жизнь длилась как можно дольше, дюжину веков. А для этого нужны были предосторожности, особенно с его славой. Он не употреблял обычную пищу, его пищей были растворы в ампулах, если не считать криков умирающих на поле боя. Он не боялся яда — в его теле осталось настолько мало человеческого, что никакой яд не мог уязвить это закаленное в адском пламени железо. По этой же причине ему не могли навредить ножи наемных убийц и снайперские пули. Это чудовище собиралось жить еще долго, и даже мы, его сотня, с ужасом представляли, сколькими муками ознаменуется эта жизнь. Представляли — и слабовольно надеялись, что он найдет свой конец. Но это было тщетно. Он был неуязвим — и на поле боя, где его не брали ни боевые сервусы велетов, ни штыки нормандцев, и вне него. Одного наемного убийцу, проникнувшего в его шатер, чей отравленный стилет лишь скользнул по нагруднику, он приказал выпотрошить живьем и нафаршировать негашеной известью. Возможно, это укрепило ужас его врагов, но этого нельзя сказать о любви его солдат. Не знаю, как он закончил бы свои дни, если бы Господь не решил избавить мир от этого чудовища. Возможно, в конце концов он впал бы в немилость и был бы обезглавлен на центральной площади в Конфлане. Или утонул в холодном северном болоте. Может, рано или поздно под ним просто разверзлась бы земля чтобы принять его обратно в ад… Но вышло все так быстро и просто, что мало кто поначалу мог поверить.
— Значит, его все-таки убили? — уточнила я.
— Это сделала женщина.
— Врете! — вырвалось у меня.
— Это сущая правда. Мы стояли в одном тихом городке, душ с полмиллиона, не больше. Городок и в самом деле был тихим — в нем я не помнил ни одного серьезного волнения. Последний бунт здесь подавляли восемьдесят лет назад. Упырь повелел разбить лагерь и становиться на постой. Это был тихий уголок, в котором он рассчитывал встать на несколько дней с тем чтобы мы смогли привести себя в порядок и подлатать прорехи после предыдущих битв, а год выдался жарким, как никогда. В этих краях не слышали об Упыре, а точнее — не помнили, ибо последний мятеж случался при жизни их дедов. То ли Упырь расслабился, то ли ему самому понравилась мысль о том, что хоть где-то на этой разоренной войнами земле его могут привечать как защитника, а не как кровавого ублюдка, согласился принять дары от местного населения. Среди гостей была старуха, настолько древняя, что казалось чудом, как она способна ходить на своих двоих. Ей было лет девяносто. Валлийцам из охранения был неважен возраст, и при входе ее обыскали, как и всех прочих. Когда она оказалась в шатре Упыря и подошла к нему чтобы вручить дары от города, он лишь насмешливо цыкнул зубом и сказал что-то вроде «Это еще что за старая кляча?». А через секунду после этого он был уже мертв. В ее прическе была спрятана игла, длинная и тонкая, вроде тех, которыми шьют парусину у нас в Нанте. Старуха выхватила ее и ударила быстрее, чем хоть один из закаленных в боях наемников-валлийцев успел среагировать. Упырь не боялся пуль, ведь стали в его теле давным-давно было куда больше, чем плоти. Но та плоть, что осталась, все еще была уязвимой. И игла пронзила ее подобно остро отточенному стилету.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
