— Я не спрашиваю, кто вы, — заметил Альписаро Посседа, разливая по чашкам ароматный кофе. — Я не хочу знать этого. — Он поднял на меня умные темные глаза. — Но что пишут в “Газетт” о вашей судьбе?
— Ничего, — ответил я правдиво.
— Совсем ничего?
— Совсем.
— Значит, такие люди еще есть?
— Что значит — такие? И что значит — еще?
Он пожал мощными плечами. Его темные глаза были очень выразительны.
— Вас, наверное, удивила “Газетт”. Вы пришли поглазеть на сумасшедшего, который скоро сам полезет под пули?
Я кивнул.
— Ну и как? Похож я на сумасшедшего?
— Не очень. Но иногда такое случается внезапно. Хотя мне кажется, что вы не поддадитесь искушению.
— Искушению? — Он задумался. — Пожалуй, это точное слово.
И взглянул на меня чуть ли не смущенно:
— Послушайте. Раз уж вы пришли. Я не все понял в этой заметке. Ну, башни Келлета, ну, мотыга, полицейские. Это ладно, это все понятно. Но что такое Бастилия?
— Это тюрьма, — объяснил я. — Очень знаменитая тюрьма. О ней упоминалось в школьных учебниках при Ферше–старшем, но потом это название вычеркнули из учебников. А тюрьму снесли сами французы во время своей самой знаменитой революции.
— Тюрьма… — разочарованно протянул Альписаро Посседа. — Всего‑то… Хватит с меня и башен Келлета…
Я кивнул.
Но визит меня не разочаровал.
Теперь я знал, что жители Альтамиры, к счастью, состоят не только из таких, как Маргет”.
11
“…Несколько дней я не видел “Газетт”, так как беспробудно сидел и лежал на старой мельнице Фернандо Кассаде. Маргет искала меня, но вечерами непременно ходила смотреть на не–гаснущее окно президентского кабинета. Там собирались восторженные толпы. Маргет радовалась вместе с ними, но, вернувшись домой, плакала, потому что не находила в списках “Газетт” моей фамилии. На пятый день, совсем расстроенная, Маргет решила пойти на мельницу, но на узкой тропе споткнулась и вывихнула ногу. Случайные прохожие привели ее домой.
Кое‑как успокоив Маргет, я взялся за “Газетт” и сразу обнаружил значительные изменения.
Сперва я даже подумал о невнимательности корректоров, потом о спешке и о необходимости собирать весьма объемную информацию в короткий срок. Впрочем, первая полоса, постоянно и обильно выдававшая портреты нового президента и подробно рассказывающая о вчерашней погоде, о солнечных и лунных фазах, — изменилась лишь в частностях. Меньше всего это коснулось цифр. Им, в общем, и полагается быть цифрами, но слова, особенно те, которые читатель, как правило, отмечает автоматически, эти слова выглядели нелепо. Они, конечно, угадывались, но на себя нисколько не походили. Скажем, время восхода печаталось теперь как вьнрх спранди. А иногда какхрьдо шлавцами. А иногда даже как пъзър олдржшс.
— Хрьдо шлавцами… — задумчиво произнес я вслух.
— При чтении ты все равно пропускаешь эти слова, — объяснила Маргет. — Ну, я имею в виду время восхода. Ты не читаешь эти слова, ты смотришь на цифры. А цифры, они есть цифры. Их менять нельзя.
Похоже, новая жизнь вполне удовлетворяла Маргет.
Ее слезы могли касаться вывихнутой ноги, моего пристрастия к обандо, каким‑то мелким обидам, но никак не новой жизни. Она считала, что впервые за много лет, а может быть, впервые за всю историю Альтамиры в стране воцарились спокойствие и уверенность. Каждый (почему‑то она забывала про меня) знает, чем будет занят его завтрашний день, и каждый уверен, что этот день не будет хуже вчерашнего. А если кому‑то уготована судьба похуже…
Что ж, не злоупотребляй обандо. Разве нас не предупреждают?
Я сам слышал, как кто‑то на улице спросил:
— Хохд сшвыб?
И ему ответили:
— Пять семнадцать.
В общем, жизнь в Альтамире налаживалась.
Единственное, что меня напрягало: почему‑то в “Газетт”, помянувшей уже всех жителей Альтамиры, ни разу не появилось мое имя. Мне одному ничего не пророчили, ничего не обещали.
Правда, никто и не мешал мне жить так, как я привык.
Как бы забытый всеми, каждый день я уходил на мельницу старого Фернандо Кассаде. Я не пытался прятаться от патруля, ведь солдаты и офицер никогда и ни в чем мне не препятствовали. Наверное, в их постоянном присутствии был какой‑то темный смысл, но (святая Мария!) я не мог его уловить. Однажды я даже сказал офицеру, устроившемуся выше меня по ручью в густой тени:
— Я прихожу сюда пить обандо.
— Нехорошее дело, — ответил тот убежденно.
— Наверное. Но я прихожу сюда пить обандо. Когда‑нибудь пробовал?
— Конечно, — ответил офицер.
— А сейчас гнешь обандо?
— Нехорошее дело, — ответил он неуверенно.
— Наверное, тебя интересует спорт?
— Да. Это хорошее дело.
— Может быть. Но спорт возбуждает и лишает покоя. Ведь всегда интересно знать, какая лошадь придет в гонке первой.
— Вы, наверное, не видели сегодняшней “Газетт”? — с достоинством заметил офицер. — Сегодня первой придет Гроза. Она принадлежит Хесусу Эли.
— А какая лошадь придет второй?
Офицер перечислил всех лошадей по порядку достижения ими финиша. Я расстроился:
— А как же с прелестью неожиданного?
— О чем это вы? Не понимаю.
— Вот и хорошо, — вовремя спохватился я. — Зачем вы ходите за мной? В “Газетт” об этом ничего не написано.
— Это временная мера, — поцокал языком офицер.
Временная или нет, но они ходили за мной всюду. Я привык к патрулю, как постепенно привык к хрьдо шлавцами, к вырхз спранди, к “Газетт”, к телевизору, на экране которого не было ничего, кроме картинки “Пожалуйста, соблюдайте спокойствие”. Я действительно научился соблюдать спокойствие и мог часами сидеть перед этой мелко подрагивающей картинкой. Я даже начал понимать, что свобода — это вовсе не выбор. Настоящая свобода — это когда у тебя нет выбора.
Ожидание, впрочем, оказалось долгим. Я, наверное, перегорел, потому что не почувствовал ничего необычного, когда однажды утром Маргет воскликнула:
— Кей, ты с нами!
Я взял “Газетт” из ее рук.
Бурхх молд…
Шромп фулхзы…
Шрохох жуулды…
Ну да, высота солнца… время восхода… сообщения синоптиков…
Мне уже ничего не надо было объяснять. Я понимал новую речь без каких‑либо комментариев. Это действительно был новый язык, но одновременно как бы уже вечный. Я ничуть не удивился, найдя короткое сообщение о гражданине Альписаро Посседе. В три часа дня, выпив плохого обандо и скинув с себя одежду, гражданин Альписаро Посседа появился перед башнями Келлета, громко крича, что ему не нравятся эти древние исторические строения. Он, видите ли, помнит, как французы сносили с лица земли такие же башни, только они их называли Бастилией. После этого Альписаро Посседа принес мотыгу и попытался разрушить башни Келлета. Это у него не получилось, и он пал в неравной борьбе с вызванными случайным прохожим полицейскими.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
