Твою мать, а ведь и вправду все серьезно. Эти идиоты сами не представляют, во что ввязались… мысль о трех гипотетических трупах совершенно выбивалась из сельской пасторали.
– Ну, ты чего, идешь? – повторил Венька.
Десять лет жизни. Все годы, как один, похожи друг на друга. Там, в большом мире, который теперь существует отдельно от меня, случались перемены, менялись лозунги, правительства, империи, а здесь, в Бельне, которая находилась вроде как и недалеко от Москвы (два километра до электрички или полтора до остановки, автобус дважды в неделю, в понедельник и пятницу), все словно погрязло в странном безвременье, отторгая любые, самые малые перемены.
Я стала частью этого неспешного микрокосма, безвольной, бессмысленной, привыкшей и к жизни, и к своей работе – необременительная, она не приносила особого дохода, хотя, вероятно, права Сара Марковна и я просто не умею распоряжаться деньгами.
Сара Марковна была, пожалуй, единственным человеком, чье присутствие в Бельне удивляло. Вот она-то привыкать не торопилась, жила по установившемуся когда-то обычаю, неторопливо, с достоинством, без оглядки на прочих. Не знаю, чем я приглянулась Саре Марковне, однако вскорости после того нашего знакомства она предложила поселиться у нее. Я согласилась с радостью, поскольку совершенно не представляла себе, что делать с доставшимся мне домом. Печь, полы, окна, стены, требующие побелки, сарай, огород… я никогда прежде не сталкивалась ни с чем подобным. Я не хотела сталкиваться, не хотела влезать в этот чуждый мне уклад.
Получилось удачно. В ее доме три комнаты, одна наша с Людочкой, другая – Сары Марковны, третья – зала. Для гостей, но гости к нам заходят редко, скорее уж клиенты. Сара Марковна научила меня шить, не так, как в детдоме, ровными строчками прихватывая раскроенные кем-то вещи, бессмысленно прорисовывая поверх меловой дорожки нитяную. Сара Марковна шила «по интуиции», и делала это бесподобно.
– У ткани есть характер. Вот шелк текуч, не терпит жестких линий, тяжелых форм, а вот драп – гранит… и твид тоже… все просто, милая моя, все очень даже просто.
Постепенно и я научилась видеть, ощущать ткань. Мне радостно создавать. И оттого, что дело мое приносит какой-никакой доход, тоже радостно. А в остальном в Бельне… обыкновенно. Болото. Людочка очень быстро выучила это слово. Болото – это грязь на улице, осенняя ли, весенняя – разница невелика. Болото – это школа и учителя, это подруги, с которыми не о чем поговорить. Я сама часть болота…
Людочка сама так сказала. Людочка кричала и плакала, обвиняя меня в том, что я украла ее… лишила отца, спрятала в деревне. Но ее непременно найдут, увезут отсюда. Куда увезут? Откуда ей вообще такие мысли в голову пришли?
И моя ли это дочь?
Моя и Костика. Она немного похожа на него, глазами, бровями, широкими кистями рук, жестами, манерой держаться и говорить.
– Не сердись на девочку. – Сара Марковна разливала чай. В нашем доме пыльно, но пыль эта особая, музейная, мне она нравится. И паркет, досочка к досочке, потемневший от времени, местами вытертый до блеска, и светлый выгоревший ковер, и шкаф с резными ножками, круглый столик, коробка с граммофоном, пластинки в газетных обложках.
Даже чай пьем из широких чашек белого фарфора с тонким золотым ободком, и сахарница серебряная, тоже с узором – виноградные ветви и райские птицы.
– Девочка знает, что заслуживает большего, чем судьба доярки. Кровь не обманешь, Берта, не стоит и пытаться. – Сара Марковна водрузила на нос пенсне, старое, с треснувшим стеклом, но менять его на очки Сара Марковна не желала. – Вот ты сама, тебе нравиться здесь?
– Не знаю.
– Ты слабенькая, Берта, ты плывешь по течению, ты соглашаешься со всем, позволяешь решать за себя… – Этот разговор она заводила не в первый раз, и я не в первый раз отмалчивалась. – Ты даже мне возразить не в состоянии. Или Нинке рот заткнуть. Почему позволяешь этой хабалке вторгаться в жизнь твоей дочери?
Теперь Сара Марковна злилась. Нинку она недолюбливала, причем очень сильно, впрочем, Нина платила Саре Марковне тем же, но чувство ее было куда более… мелким, что ли? Приправленным суеверным страхом и гулявшими по деревне слухами о том, что Сара Марковна – ведьма.
– Берта, ты тоже не принадлежишь этому миру, но у тебя не хватает сил выбраться отсюда, ты предпочитаешь прятаться среди книг, среди чужих фантазий. Неужели ты пожелаешь подобной участи Людмиле?
Не пожелаю. Она права. Почему так получается, что все, кто когда-либо брал на себя труд давать мне советы, были правы?
– Расскажи Людочке об отце. В конечном итоге она имеет на это право. Ну а во-вторых, пусть девочка знает, что в этой жизни рассчитывать следует лишь на себя.
Марта
Рука саднила, капельки крови засохли и почернели, впрочем, наверное, черными они казались от недостатка света – в сарайчике было сумрачно. А еще здесь зверски воняло. Крыша обвалилась не полностью, как казалось снаружи, и частью сохранилась, торчала вверх черными балками перекрытий и кусками шифера, один из которых повис и вяло покачивался, разрушая тишину протяжным жалобным скрипом. У влажной стены стояло кресло, за ним – грязный, перевернутый набок комод, чуть дальше виднелось раскроенное длинной трещиной зеркало.
– Ну и долго еще? – Никита сидел на колоде, которую отыскал тут же, в сарайчике, перекатил поближе к стене. – Слушай, ну ерундой же занимаемся!
Постепенно я и сама начинала так думать. Отсюда ничего не слышно и не видно, и вполне вероятно, что Танечка уже ушла, так и не дождавшись возлюбленного, и Семен приедет зря. Страшно подумать, что он скажет по этому поводу. От таких мыслей исчезают остатки оптимизма, а еще Жуков ноет.
– Да ладно тебе, не бери в голову. Ну, не выйдет, и фиг с ним. Зато Танечка точно никуда не денется, а значит, и Юру этого найдем, и мать ее, и доктора твоего…
Дверь, висевшая на одной петле, с оглушительным визгом распахнулась, и знакомый мрачный голос приказал:
– Выходите… герои. Ваше счастье, что…
Договорить он не успел, дверь, хрустнув, перекосилась и начала заваливаться на Семена, тот еле-еле успел отскочить в сторону.
– Пойдем, что ли, – Никита встал и, взяв меня за руку, потянул за собой. – Не бойся, Марта, сказано же – герои.
Сказано-то сказано, только вот тон, которым были произнесены слова, как-то не увязывался с поощрением. Да и мрачное выражение лица Семена, и разбитый нос его напарника свидетельствовали, что не все гладко вышло.
– Нашлись? – промычал он, зажимая нос ладонью. – А ты боялся… в дом давайте. Все.
– Командир, платочком поделиться? – Никита вытащил из кармана мятый клетчатый комок и, протянув, вежливо предложил: – Если холодненькой водичкой смочить и на переносицу…
– Без тебя обойдемся, – Семен толкнул в спину. – В дом давайте.
Входили через дверь. Высокий порог, темные и холодные сени, уже знакомая комната. Танечка сидела на кровати и плакала, сарафанчик ее задрался, обнажая смуглое бедро, на котором прямо на глазах наливался лиловизной свежий синяк. Юра был тут же, сидел на полу, с заведенными за спину руками.
– С-стерва! – выплюнул он, увидев меня. – Хитрая…
– Заткнись уже, – бросил Семен. – Наговорился, хватит. Марта, успокойте девушку. Пожалуйста.
Я присела на диванчик рядом с Танечкой, поправила платье, обняла, погладила по голове. Что говорить и о чем спрашивать, чем отвлечь ее, я не знала. Но Танечка вдруг успокоилась сама, быстро и легко, так, будто и не рыдала. Приподняла подол, потрогала пальчиком синяк и спросила:
– Ты ведь дашь мазь? Ты обещала!
– Обязательно.
Она кивнула, губы снова задрожали, и, посмотрев на Юру, пожаловалась:
– Он меня идиоткой обозвал. И еще дурой. А я не идиотка.
– Конечно, нет.
– Он плохой?
– Да.
– Плохой-плохой, – подтвердил Семенов напарник. – Хорошие люди не обижают таких красивых девушек. Кстати, мы не знакомы, Шубин, Вениамин Леонардович, – мент протянул было руку Жукову, но, увидев, что ладонь в крови, отдернул, неловко вытер платком. Осторожно потрогал распухшую переносицу. – Твою…
– Так плохо говорить, – заметила Танечка, окончательно успокоившись. – Нельзя ругаться.
– Не буду, – пообещал Вениамин. Был он, в отличие от Семена, невысоким, худощавым и темноволосым. Мелкие черты, живое лицо, открытая улыбка. Довольно-таки симпатичный, несмотря на разбитый нос. – Присаживайтесь, господин Жуков, не маячьте. Семен, и ты куда-нибудь садись…
Никита попытался было забраться на подоконник, но Семен молча указал на стул. Сам он занял место у двери, опершись на косяк и сложив руки на груди. Ну понятно, никто не уйдет до выяснения обстоятельств.
